Во имя Ленинграда
Шрифт:
Я уверенно ответил:
– Если он научился ходить на двух протезах с одной палкой, то "лавочкина" освоит! Тем более что управление тормозами на этом самолете вынесено к ручке пилота, от действия ног мало что зависит. А назначить его можно в наш полк заместителем по летной части.
– Ну хорошо, пишите ходатайство, дам указание командиру учебного полка насчет учебных тренировок, а там посмотрим.
Я понял: генерал хочет, чтобы ветеран войны и авиации вернулся в строй.
Возвратившись из штаба авиации, я передал Леониду Георгиевичу нашу беседу с М. И. Самохиным. Он быстро встал со стула, взял палку,
– Вася! Спасибо вам всем, что живете моей жизнью, моим горем. Я верю в себя, любой самолет освою, не сомневайся.
Утром, когда мы шли в столовую, Леонид Георгиевич, взяв мою супругу под руку, весело спросил:
– Как, Сашенька, вам отдыхалось? Наверное, не слышали за стенкой моего ворочанья. Сегодня первую ночь мертвецки спал. А раненько успел письмо написать - Ниночке и дочери. Ведь уехал-то против их воли и желания. Не поверили, что буду летать, а я буду!
И прошелся вокруг нас, приплясывая на скрипучих протезах...
И вот наступил последний день непривычного отдыха. Капитан Цыганов попросил заведующего столовой собрать ужин на один длинный стол. И Леонид Георгиевич впервые за эти дни с удовольствием и вниманием слушал рассказы летчиков об удачных и неудачных боях, сбитых "юнкерсах" и "фокке-вульфах". Теперь он уже не опускал глаз, не закрывал руками обожженное лицо, а смотрел на каждого рассказчика, мысленно переживая мельчайшую подробность.
Вечером, посмотрев кино, Леонид Георгиевич пригласил меня на веранду.
– Давай, Василий, посидим пару часиков, только вдвоем, без Сашеньки. Я тебе первому расскажу все мои мытарства.
Весь остаток вечера и добрую половину ночи с полным сердечным сочувствием слушал я рассказ человека, сумевшего второй раз родиться, чтобы летать.
Трудно описать все, что пережил Леонид Георгиевич. Об этом можно написать целую повесть, вкратце это выглядит так...
Двое суток летел транспортник по глубокому тылу. Через каждые четыре-пять часов садился на заправку, тут же его догружали тяжело раненными фронтовиками. Наконец город Алма-Ата. И снова белые стены палаты, больничная койка, страшная, не прекращавшаяся ни на минуту боль, которую, казалось, не в состоянии вынести живой организм. Но Белоусов вынес. Во всей больнице не было пациента более терпеливого и покладистого. Он безропотно сносил все тяжкие процедуры, число которых все возрастало. Медицинское светило профессор Сызганов ежедневно смотрел его, покачивал головой, мрачнел. Гангрена обострялась. Язвы на правой ноге поднимались все выше. Наконец профессор решительно сказал:
– Леонид Георгиевич, больше ждать нельзя. Надо резать.
– Ни под каким видом! Не дам...
Но через два часа разговор возобновился. Леонид доказывал медику, что ему надо летать: Ленинград в блокаде, фашисты маршем идут по стране, а из него калеку хотят сделать?!
Но Сызганов был тверд в своем решении, он знал, что иначе нельзя.
– Еще раз повторяю, Леонид Георгиевич, необходима срочная ампутация. В противном случае - смерть.
– Я смерти не боюсь, десятки раз смотрел ей в зрачки...
– Так что же вы - и смерти не боитесь, и жизни не любите?
Леонид будто замер в тяжелом раздумье. Нет, он любит жизнь и очень хочет жить. Но для него это значит - летать,
Сызганову хотелось посмотреть в глаза этому сильному человеку. Опытный хирург по бесчисленным рубцам на лице летчика видел, что ему пришлось пережить, а вот ведь не сломлен. Камень человек. Наконец профессор услышал то, чего ждал.
– Согласен... Только не сообщайте семье. Делайте быстрее, завтра же...
На следующий день ему отняли правую ногу выше средней части бедра. Придя в сознание, лежал, думал: как летать без ноги? Думал неотступно, без конца, забыв обо всем. Вначале он решил вопрос принципиально: с одной ногой летать можно. Потом стал продумывать детали: как управлять рулями поворота, тормозами с помощью левой ноги и протеза в различных условиях, на всех этапах полета. Самое трудное, конечно, взлет и посадка.
Профессор понимал состояние больного и решил подбодрить его. Он срочно вызвал Нину Архиповну Белоусову, договорился с городскими властями о комнате для нее и дочери, надеялся подключить их к медикам, старавшимся быстрее поставить "на ноги" настоящего человека - летчика.
Профессор был рад - его пациент с каждым днем веселел, а когда в палату, подготовленные Сызгановым, внешне спокойные, вошли жена и дочь, Леонид так же спокойно, весь просияв, принял их, и с этого дня дело и вовсе пошло на поправку. Прошел месяц. Белоусов, расхаживая на костылях, мысленно совершал боевые развороты, петли, выходил в атаку. Он написал несколько писем в полк: "Скоро, скоро домой, к вам, боевые друзья, на родную Балтику".
Но злая судьба оказалась слепой и беспощадной к этому человеку. На исходе третьего месяца, когда Леонид освоился с протезом, он снова почувствовал знакомую щемящую боль. Через две недели заболела левая нога, исчез пульс, и, наконец, неотвратимый признак - появилась язва. На этот раз профессору не пришлось часами уговаривать больного.
Белоусов сказал сам:
– Доктор, давайте резать, пока не поздно.
На второй день спящего летчика вернули в палату. Товарищи с болью смотрели на простыню, плоско покрывавшую то место, где должны быть ноги. Придя в себя, в этот день и потом Белоусов ни с кем не говорил, не делился своими мыслями, боялся, что возражения и сомнения могут поколебать его собственную решимость. А для себя он решил твердо: буду летать, с Балтикой не расстанусь.
Замкнутость молча лежавшего в постели лучше всех понимала жена. Она подолгу находилась в палате, заменив сестер и нянечек. Нина хорошо знала Леонида. Если он что-то задумал - добьется. Так он пришел в авиацию. Был хорошим пехотным командиром, но вдруг потянуло в небо. Сказал, что нашел себя, и добился-таки своего - приняли в летное училище. Стал не просто летчиком, а морским летчиком-истребителем, где служба не романтика, а постоянный риск и подвиг.
Правда, сейчас она сомневалась: неужто и впрямь не бросил мысли вернуться в небо? На всякий случай помалкивала, готовая ко всему. Просила только: побольше двигайся, учись ходить.
И, словно чувствуя ее молчаливое участие, Белоусов однажды сказал жене:
– Ниночка, если удалось мне продумать, как управлять самолетом без ноги, значит, можно и без обеих...
И замолк испытующе. Нина лишь кивнула в ответ, утерев слезы. В душе не верила и уж ни за что бы не отпустила его, черта одержимого.