Во имя Ленинграда
Шрифт:
Летчики 3-й эскадрильи, где он восьмой Герой, качали его и не скоро оставили в покое. Потом я видел, как Селютин и Бычков, уединившись в углу, о чем-то заспорили, словно бы холодок пробежал между ними. Вечером ко мне в землянку зашел Бычков, попросив разрешения обратиться, сказал, что хочет оформить брак с Валей - не буду ли я против?
С чего бы я стал противиться доброму делу? Лишь поинтересовался, откуда такая неожиданная решимость, не разговор ли с Селютиным подтолкнул его на этот шаг.
– Вот и Валя об этом спросила. Может, и разговор. Отчасти... С шуток началось. Я ему как
– Ну, дальше? - напомнил я замолкшему Бычкову.
– А еще сказал, не надумал ли я с этим штабом, чтобы отдалить его от Вали. Так ведь это не поможет, если говорить всерьез. А сам что-то грустный стал, может, пожалел, что упустил девчонку. Да и упустил ли? Было же чувство, в душу ей не влезешь. Словом, потом все я ей выложил, сказал, что боялся оформлять брак, вдруг вдовой оставлю, да еще с ребенком, семья есть семья. Словом, пусть решает. А она говорит - назад возврата нет, ты... то есть я ей дорог. Ну вот, если согласны, позову, она за дверьми ждет.
Я молча пожал ему руку, сказал - зови.
Забегая вперед, хочу сказать, что семья у них получилась хорошая. Валя была Бычкову верной женой, и жили они счастливо до самого пятьдесят шестого года, когда Бычков погиб при воздушной аварии.
Всю балтийскую осень и начало зимы мы охраняли южную часть Финского и Ботнического заливов, прикрывали корабли в портах и базах, а также различные перевозки. Боев не было, изредка перехватывали дальних разведчиков, и порой я начинал опасаться, как бы не притупился боевой дух. Мы завидовали летчикам 3-го и 10-го авиаполков нашей дивизии, которые в это время воевали с полным боевым напряжением.
Неоднократные просьбы к командованию о замене нас другим истребительным полком оставались без ответа. И лишь в середине января 1945 года бои в Восточной Пруссии помогли нам покинуть просторы Суоми и выйти в районы морских коммуникаций, к базам и портам Либава, Мемель, Пиллау и Данциг. Летчики, воспрянув духом, срочно готовились к перелету в район Паланги, где наши войска выходом к побережью рассекли курляндскую группировку армий "Север" надвое, прижав 18-ю и 16-ю армии врага к Балтийскому морю в северо-западной части полуострова.
Сборы были в разгаре, когда в один из дней утром ко мне в кабинет зашел врач полка капитан Званцов и всем своим озабоченным видом как бы уже заранее предупредил меня, что дело у него серьезное. Так оно и было. Над Леонидом Георгиевичем вновь нависло несчастье.
– Что случилось, Валентин Александрович? - Я недоумевал: Белоусов все время на глазах, ни жалоб, ни печали на лице, ничего такого, что могло насторожить, хотя я все время внимательно приглядывался к нему.
– Случилось то, что уже случалось дважды. Обе культи покрылись краснотой, пухнут. Как он ходит и терпит, ума не приложу.
– Ну, это он умеет. Но почему я узнаю об этом только сейчас, дорогой доктор? - строго спросил я Званцова.
– Виноват, - понуро сказал он. - Не говорил по просьбе Леонида Георгиевича.
– Покаяние сейчас делу не поможет!
– Только срочная госпитализация. Отправка в Ленинградскую военно-медицинскую академию. И вообще прекратить летную службу. Нагрузку с его культями больше выдерживать нельзя.
– Вы с ним об этом говорили?
– Говорил, а что толку? И слушать не хочет.
– Хорошо, давайте поговорим в присутствии его боевых друзей, сослуживцев. Пригласите в кабинет майора Ганжу, инженеров Николаева и Мельникова, техника звена Попова - ведь он когда-то обслуживал его самолет на Ханко и Ладоге. И сейчас, как за ребенком, ухаживает за его машиной и за ним самим. Вот при всех и поговорим. Мне тоже хочется, чтобы до края войны мы дошли вместе. Но, видимо, не суждено Леониду Георгиевичу совершить последний боевой вылет в день Победы.
Через полчаса собрались все, последним вошел мрачный Леонид Георгиевич. Он щелкнул замком правого протеза, сел на поставленный Поповым стул.
– Простите, что малость запоздал, - обращаясь ко всем, процедил он сквозь сжатые зубы.
Хорошо зная характер Леонида Георгиевича, именно сейчас я был обязан найти какие-то решительные слова. Причина сбора, кроме врача, никому не была известна, все ждали, смотрели на меня, а я - в глаза Белоусову.
– Вот что, - сказал я. - Все, кто собрались, давние боевые друзья Леонида Георгиевича. Не было ни дня, ни часа, чтобы мы не переживали за его судьбу. И чем ему было тяжелее, тем ближе мы становились к нему. Опять ему грозит беда - новая ампутация ног, а что там отрезать? Жаль, узнали мы об этом поздно и, к сожалению, не от него. Если вы не верите мне и врачу полка, то попросите Леню снять протезы, а мы ему простим обман.
Лицо Леонида Георгиевича побледнело. Он хотел встать, но лишь положил руки на колени. Сказал совсем тихо:
– Простите, дорогие друзья. Уж очень хотелось дотянуть до Победы. Видать, не суждено! Снимать протезы нет надобности, на врача я не в обиде он делал все, что мог. Видимо, снова придется в госпиталь, может, помогут. Пишите, Василий Федорович, предписание, завтра же подамся в Ленинград.
Утром следующего дня полк тепло попрощался с человеком, чьи боевые дела остались золотой страницей в истории, и в истории не только полка... К счастью, хотя пути наши и разошлись, жизнь, судьба оказалась к нам благосклонна и не раз нас сводила, давая возможность вновь вспомнить пережитое...
День войны - последний
Полк перелетел на промежуточный аэродром под Таллин. А наземные наши службы со всей аэродромной "мебелью" пока еще совершают свой путь в Литву. К концу третьих суток, когда они прибыли на место и новый аэродром был подготовлен, разразилось февральское ненастье. Вьюга с мокрым снегопадом стерла грани между коротким днем и ночью, закрыв все просветы в небе. Хочешь не хочешь, нужно ждать, когда обширный циклон уйдет за пределы Прибалтики.
Хуже всего томиться без дела. Не скучал, по-моему, один Кира Столярский. Он часами просиживал в техническом отделе авиационно-технической базы, где работала повзрослевшая Биана, с которой вот-вот собирался вступить в брак.