Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Кутузов Евгений Николаевич

— Приехал, паря?.. — сказал Алексей Григорьевич. Он узнал Андрея, когда тот еще только входил в калитку — в окно узнал, — и вышел встретить.

— Я, — зачем-то ответил Андрей.

— Вижу. А чего ж стоишь посреди двора? Проходи в дом. — Он шагнул навстречу Андрею, они обнялись. — Хорош, совсем взрослый стал.

Они вошли в дом. Валентина Ивановна, сидевшая у стола — она перебирала пшено, — подняла голову и, признав Андрея, захлопотала, говоря какие-то ласковые слова, и от ее слов дрогнуло в груди, он почувствовал и радость, какую люди испытывают при встрече

после долгой разлуки, и горечь, от которой спазм сдавил горло потому что он не мог сказать этим людям правду… И он подумал, что сделал, пожалуй, ошибку, приехав сюда. Лучше бы не приезжать или хотя бы не приходить а пойти прямо на могилу матери и сегодня же уехать назад, не тревожить хороших людей, которые были искренне рады его приезду. А ведь он для них совершенно чужой. Всегда был чужим, а теперь-то и вовсе. И нечем, кроме лжи, ответить на их искренность и радость…

Он поставил чемодан {купил специально в Свердловске) на табуретку, открыл его, чтобы достать подарки. Алексей Григорьевич положил ему руку на плечо:

— Успеется с этим. Рассказывай, что и как у тебя.

Андрей был готов к такому вопросу, а все же растерялся немного. Пряча глаза, ответил неуверенно:

— Нормально, в общем. В Ленинград съездил…

— Что там? Своих-то кого разыскал?

— Катю только, — вздохнул Андрей. — Она домработницей у нас была.

— Видишь ты, какое дело!.. — Алексей Григорьевич покачал головой. — Война, брат. Устроиться не успел?

— Прописался только. Катин муж в милиции работает, у них и прописали.

— Тогда ничего, раз так. А мы ждем тебя.

— Уж и заждались совсем, — сказала Валентина Ивановна. — Уж думали, что и не приедешь…

— Главное, что прописался, — перебил ее Алексей Григорьевич. — Остальное-то как-нибудь, устроится все. Письмо наше получил?

— Получил, спасибо.

— Я для верности спрашиваю, а не для спасиба. А сам не мог написать?

— Не мог, — солгал Андрей.

— Туда, выходит, можно, а оттуда нельзя, — понимающе кивнул Алексей Григорьевич. — Учителку-то свою помнишь?

— Помню.

— Нет ее. Забрали. Такие у нас тут дела.

— Как забрали, за что?..

— А за что и других забирают. Нам, видишь ты, какое дело, не докладывают, когда забирают. — Алексей Григорьевич вздохнул шумно, а Валентина Ивановна, отвернувшись, перекрестилась на образа. — Ну, показывай, что у тебя в чемодане, раз привез. Обратно же не повезешь.

Андрей достал шелковую мужскую рубашку, купленную тоже в Свердловске на барахолке:

— Это вам.

— Спасибо, паря! Угодил. Женихом теперь буду.

— А это вот вам. — Андрей протянул Валентине Ивановне камею.

Она убрала руки за спину и отступила:

— Господь с тобой!.. Не барыня я. чтоб такие-то брошки носить. Она же большие тыщи небось стоит…

— Я не покупал, — нашелся Андрей. — От бабушки осталось кое-что.

— Она померла, а вещи, выходит, сохранились!.. — недоверчиво проговорил Алексей Григорьевич..

— Да, соседи отдали.

— Есть, значит, еще люди на свете, не все перевелись. Бери, Валентина, раз такое дело. Не обижай

парня, он же с чистым сердцем.

— Уж и не знаю прямо, — с сомнением сказала Валентина Ивановна — Куда я ее одевать-то стану?

— Пусть лежит, — сказал Алексей Григорьевич, — Память будет.

Незаметно за разговорами день пролетел, выпили малость самогону, и вроде не проговорился Андрей, вроде не дал повода к недоверию, а тем не менее Алексей Григорьевич почувствовал что-то неладное, а скорее всего, камея навела его на подозрения.

Он поделился своими сомнениями с Валентиной Ивановной.

— С чего ты взял? Парень как парень, культурный, смотри-ка, обходительный. На мать похож. Показалось тебе…

— Дай-то Бог, — сказал Алексей Григорьевич, — а только есть у него что-то такое на уме…

— Мерещится тебе.

— Мучит его что-то, беспокойный он какой-то. Прямо как на иголках все время. И глядит все в сторону… Брошка эта опять же смущает меня, Валентина. Это непростая вещь. Давай-ка я положу ее в чемодан ему, мало ли.

— Брошку-то положи, и то верно.

На другой день с утра все вместе отправились на кладбище.

Могила была в порядке. Крест недавно покрашен белой краской, скамеечка поставлена, как почти у каждой могилы, вокруг песочком присыпано. И не поймешь уже, что похоронена мать была вне кладбища, за его пределами — могил заметно прибавилось…

Алексей Григорьевич с Валентиной Ивановной постояли недолго и отошли, вроде как навестить родных, похороненных тут же, и Андрей остался один. Он присел на корточки и погладил взрыхленную землю. ему показалось, что снизу, изнутри, идет тепло.

Комок подкатил к горлу, Андрей сглотнул его. На память пришли слова песни, которую пел Евангелист. Их страшный смысл только сейчас дошел до сознания Андрея. Он вздрогнул и ощутил в груди пугающую пустоту. Ему почудилось, что в самом деле зашевелилась земля и едва заметно качнулся крест…

Он испуганно вскочил на ноги и огляделся. Нет, ничего не произошло, не изменилось в окружающем его мире. Ветер, путаясь в ветвях, свистел, и гудели, протяжно и глухо, словно стонали, старые сосны, чьи корни, прорастая в глубь земли, чтобы набраться жизненных сил, тревожили там, в вечной темноте, прах когда-то живших на этой земле людей.

Далеко на станции пронзительно, высоко прогудел

паровоз, и Андрей снова вздрогнул…

* * *

Я легко прихожу к могиле матери, не испытывая никаких особенных ощущений. Грешно, наверно, говорить об этом, но это так — для меня ее могила только одна из многих могил.

А вообще я боюсь кладбищ. До сих пор не знаю, как я прожил — целых пять лет! — возле кладбища. Что там возле — через дорогу от его ворот, в каких-нибудь двадцати метрах от могил. Однако и это не все. Работал я в две смены, а путь на работу и с работы один — вдоль кладбищенской ограды. И вот неделю я по ночам ходил вдоль ограды с работы, неделю — из вечерней школы. Господи, чего мне стоили эти две сотни метров от железнодорожного переезда до дому!.. И не было рядом других домов — ни одного.