Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
Шрифт:
(Так все и было в действительности. Шесть предыдущих судимостей у «автора» письма были за воровство, грабеж и т. д.)
— Ладно, — сказал подполковник Николай Степанович— Раз все выяснилось, не покажете для порядка командировочку?
Я показал. Он долго изучал командировочное удостоверение, потом усмехнулся, покачал головой.
— Все в порядке? — спросил я.
— Не то слово. — Он потянулся к бутылке. — За такое дело мы должны еще выпить.
Признаться, на языке у меня вертелся вопрос, давно ли он работает в этих краях, чтобы таким, окольным, как мне представлялось, путем выйти на вопрос об отце. Чем черт не шутит, пока Бог спит!..
Мы допили бутылку, покурили прямо в купе и легли спать. Утром прибыли на станцию А. (не доезжая до Тавды), и Николай Степанович пригласил меня к себе домой. Никакой, разумеется, гостиницы в поселке не было и в помине, и я принял приглашение.
Жили они вдвоем с женой на окраине поселка в собственном добротном доме. Когда мы явились, он отвел жену в сторонку и что-то пошептал ей. Она странно как-то взглянула на меня и, кажется, сказала: «Не может быть!»
Мы позавтракали, Николай Степанович показал мне свое хозяйство — куры, поросенок, большой огород.
— И банька имеется, вечерком попаримся. Мне скоро в отставку, так вот мы с женой решили здесь обосноваться до конца дней. Дети взрослые, разъехались и живут сами по себе. А здесь привольно. Охота, рыбалка, воздух…
— Вы не местный?
— Не-ет, я мужик рязанский. Знаете, «а в Рязани грибы с глазами, их едять, а они глядять…» — Он рассмеялся. — В позапрошлом году съездили туда, осмотрелись и решили, что лучше доживать здесь свой век. Я ведь здесь почти тридцать лет. Дом тут, всё. В Рязани кто я буду?.. Бывший охранник, гражданин начальник, ну и все такое прочее… — Он с сожалением вздохнул. — А здесь меня каждый знает, хоть в лицо не плюнут и в огород камень не бросят. Такие дела, Евгении сын Василия. Пора нам на службу, однако. Кстати, ваш друг в ШИЗО.
Он привел меня к отдельно стоявшему домику неподалеку от вахты, но за пределами зоны. Дверь была обита листовым железом, на окнах — решетки. Мы поднялись на крыльцо. Он позвонил. Послышался звук отпираемых запоров, и тут Николай Степанович как-то странно и быстренько отодвинулся в сторону. Дверь открылась наружу, спрятав его, и я остался на крыльце как бы один, а передо мной возникла женщина. Она удивленно посмотрела на меня, глаза ее сделались большие, испуганные…
— Ой! — вскрикнула она, вытянув вперед руки, словно загораживаясь от меня. — Василий Петрович?! Живой?!
Моего отца звали Василий Петрович.
Подполковник вышел из-за двери и, смеясь, объявил:
— Сын его, собственной персоной! Прошу любить н жаловать.
Я знал, что похож на отца. Но не в такой же степени, чтобы меня можно было принять за него! Правда, на тот момент мы были ровесниками, то есть отца арестовали как раз в том возрасте, в каком пребывал я, когда случилась эта невероятная история.-
— Я приметил вас еще на вокзале во время посадки, — рассказывал после Николай Степанович. — Увидел и сразу подумал, что есть в вас что-то знакомое… А уж когда курили в коридоре, тут и вспомнил Василия Петровича. Поэтому и попросил командировочное удостоверение, чтобы убедиться. Смотрю — так и есть, Васильевич!
— Верно, верно, — закивала головой женщина, открывшая дверь. — Вы прямо ну как две капли воды похожи на Василия Петровича, я его хорошо помню. Вера! — крикнула она в глубину дома. — Иди сюда, посмотри, кто здесь!
Вышла вторая женщина. Скользнула по мне взглядом, удивленно посмотрела на первую женщину, поздоровалась с подполковником и, снова скользнув по мне взглядом, пожала плечами.
— Не признаешь? — спросила первая
— Вроде где-то видела…
— Вспомни, вспомни, ну!.. Ты же на лесобирже работала перед войной и в войну. Недавно, когда личные дела пересматривали, кого ты вспомнила?..
— Да ну вас, в самом деле, — отмахнулась она. Но посмотрела на меня внимательно, так что мне сделалось неловко — даже.
— Спроси сама.
— Правда?.. — спросила она.
— Кажется, да, — кивнул я. И только сейчас подумал, что и Николай Степанович, и первая женщина определили меня в сыновья моего отца настолько уверенно, что не потрудились поинтересоваться, так ли это. Ведь могли же совпасть и фамилия, и отчество. Чего не бывает в жизни. Наверняка где-нибудь живет человек — может, и не один, — у которого и фамилия, и отчество совпадают с моими, и он вполне так же может быть похож на моего отца.
Вторая женщина, которую звали Верой, спросила:
— Ваш отец был у нас?
— Где-то был, — сказал я. — Где-то здесь. Получается, что именно у вас.
— Тогда точно, — сказала она.
Вообще-то ничего особенно удивительного в этом «чуде» не было — ведь я и ехал сюда с тайной надеждой что-нибудь узнать об отце. Узнал, правда, не много, но кое-что все же узнал.
Обе женщины (их подлинные имена тоже не обязательны), как и Николай Степанович, хорошо помнили отца. Впрочем, уже в первый день моего приезда выяснилось, что помнил его чуть ли не весь поселок. Раньше я упоминал, что он, будучи зеком, работал техноруком лесобиржи, а на бирже вместе с заключенными трудились и местные жители. Так что тут все просто.
По случаю моего приезда — разумеется, по случаю приезда сына Василия Петровича — в поселке было устроено нечто вроде праздника. Николай Степанович точно дорогого гостя водил меня из дома в дом, и всюду было застолье, всюду были воспоминания, из которых хоть и не сложилась полная картина пребывания здесь отца, однако некоторые обстоятельства прояснились.
Из карточки, хранившейся в спецчасти (женщины как раз там и работали), я узнал, что «особым совещанием» при НКВД СССР отец был осужден на пять лет (до этого более двух лет он провел в тюрьме, что, вероятно, и спасло его от высшей меры, ибо в тридцать девятом расстреливали все же меньше, чем в тридцать седьмом) и по этапу попал в этот лагерь. По истечении пятилетнего срока его освободили, и он должен был остаться здесь на поселении, уже как политический ссыльный. Вот тогда-то он приезжал на один день к нам в деревню. Тот факт, что отец знал наш адрес, Николай Степанович объяснил просто: у отца были возможности переписываться через вольных, с которыми как технорук он постоянно общался. Его самовольный отъезд к нам послужил, скорее всего, основанием для нового ареста. Хотя и не обязательно. Многих, кого освободили, «брали» тотчас снова. Но в этот лагерь отец больше не попал, и мои гостеприимные хозяева не знали его дальнейшей судьбы.
«Личное дело» отца, к сожалению, не сохранилось. Его уничтожили после пятьдесят шестого года, осталась только карточка. А может, и не уничтожили, а передали в другой лагерь?..
Мать, сколько я помню, нам говорила, что будто бы отцу в сорок четвертом, кажется, году удалось вырваться на фронт, где он и погиб. Ни писем, как я уже говорил, ни «похоронки» в семье не сохранилось, так что вполне возможно, что мать и обманывала нас. Все-таки фронт — не лагерь, а она беспокоилась о нашем будущем. Мать не дожила до лучших времен и умерла в сорок девятом, когда по стране катилась волна новых арестов.