Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Кутузов Евгений Николаевич

— У меня бабушка в Ленинграде, — сказал Андрей.

— Бабушка — это ничтяк, но все равно голодуха. А она жива?

— Жива, недавно письмо от нее было.

— Посмотрим. — Машка насупился, задумавшись. — Нет, Андрюха, в Питер пока не стоит. Дуба врежем [11] запростяка. Там и дров наверняка нету, а зима же. Махнем лучше в Среднюю Азию. Круглый год лето, апельсины растут…

— В Средней Азии не растут апельсины, — сказал Андрей.

— Ну, бананы там разные, ананасы… А дыни прямо вдоль каждой дороги висят. Бери и лопай, сколько влезет. Никто слова не скажет.

11

Врезать

дуб а — умереть.

Насчет бананов и ананасов Андрей сомневался, просто не знал, растут ли они в Средней Азии. А вообще туда ему не хотелось. Ему хотелось только в Ленинград, домой. В крайнем случае, если бы было можно, он вернулся бы в Койву.

— Перекантуемся до лета, а потом посмотрим, — развивал свои планы Машка. — Летом в Средней Азии жара страшная. Один кореш рассказывал, что даже мозги от жары разжижаются. И как они сами, эти узбеки, живут в такой жаре?.. К лету, глядишь, война кончится, отменят пропуска, жратвы в Питер навезут… Мы с тобой купим мягкие билеты и чин чинарем завалимся к твоей бабушке. Фруктов ей навезем, после голодухи это полезно. Вон как наши фашистов прут, за милую душу!.. Знаешь, я вообще-то, можно сказать, почти и не жрал фрукты. Яблоки только. — Он вздохнул. — На солнышке погреемся. Умные люди не зря толкуют, что лучше маленький костер, чем большой мороз. Грошей поднакопим, чтобы в Питере фраерами пожить. Узбеки, говорят, гроши в поясах носят, по десять кусков [12] сразу. Чик по поясу мойкой [13] — и порядок. Ты, главное, не бзди и держись за меня.

12

Кусок — тысяча рублей.

13

Мойка — бритва, лезвие.

А что же и оставалось Андрею, как не держаться за Машку. Раз доверился ему, теперь никуда не денешься. Без него не то что в Ленинград или в Среднюю Азию, вообще отсюда не уехать. Разве что в колонию. То есть только в колонию.

Когда стемнело, Машка решил сходить на разведку. Андрею он велел сидеть тихо и ждать.

У входа на водокачку на скамейке сидел мужик. Он курил. У Машки аж скулы свело от зависти. Эх, была не была, сказал он себе. Мужик, скорее всего, сторож здесь, ему до фонаря беспризорники. У него свое дело— охранять водокачку от диверсантов. На нем была телогрейка, подпоясанная командирским ремнем, на котором болталась кобура.

Машка подошел к нему.

— Чего надо? — спросил сторож равнодушно.

— Дай газетки на завертку и прикурить.

— Газетка нынче дорого стоит. Валяй-ка ты отсюда, здесь для тебя ничего интересного нет.

— Тогда давай махаться, — предложил Машка. Он достал из кармана мешочек с табаком. — Ты мне — газетки и спичек, а я тебе табачку сыпану.

Сторож с некоторой опаской протянул руку, взял мешочек, понюхал.

— Самосад вроде ничего, — заключил он. — Газетка-то найдется, а вот со спичками — оно хужее. Пачка всего у меня неполная. Пополам идет, а?.. Ты мне, значит, половину табачку, а я тебе полпачки спичек и газетки не пожалею.

— Покажь, сколько спичек.

Сторож вытащил из-за пазухи картонную упаковку, раскрыл ее. Там было

два «гребешка» [14] , один из них начатый.

— Дуришь меня, дед, — сказал Машка. — Черт с тобой, давай мне полную «гребенку» и чиркалку оторви. И гони газету, только не жмотничай.

— Постой, кисет принесу. — Сторож поднялся и открыл дверь.

Машке показалось, что там, внутри водокачки, кто-то есть. Он на всякий случай отступил в сторону, чтобы, когда снова откроется дверь, его не было видно. И заодно отсыпал из мешочка на несколько закруток табаку прямо в карман. «Хватит с него», — подумал он.

14

Во время войны выпускали спячки в виде гребенки из однослойной фанеры — их нужно было отламывать.

Сторож вернулся и, не видя Машку, окликнул:

— Э-э, ты где прячешься?

— Здесь я, — отозвался Машка, выходя на свет.

— Не бойся, — усмехнулся сторож, — Давай самосад. Не отсыпал?

— Больно надо, — хмыкнул Машка.

— Вроде меньше стало… — с сомнением проговорил сторож. Он сам разделил табак и половину пересыпал в свой кисет. Потом отдал Машке спички и приличную пачку газеты, уже сложенную для закруток.

— Слушай, — спросил Машка, — кто у тебя там, баба?

— А тебе что?

— Спроси, может, ей платок нужен? Мировой платочек, оренбургский. Сам бы ел, да деньги надо.

— Деньги ему надо! — беззлобно проворчал сторож. — Деньги всем надо. Платок-то краденый?

— На нем не написано.

— С одной стороны, оно верно… — Он чуть приоткрыл дверь и позвал: — Марья, подь-ка сюда, дело есть.

Вышла женщина, тоже в телогрейке:

— Что за дело такое?

— Платок вот оренбургский парень предлагает, тебе не нужон?

— Так ведь ворованный небось…

— Нет, — усмехнулся Машка, — от бабушки по наследству достался, а она всего раз на свадьбу надевала.

— Ишь наследник какой нашелся. Показывай, что у тебя за платок такой оренбургский.

Машка расстегнул фуфайку и размотал платок. Женщина взяла его, пощупала, и у нее вспыхнули глаза. Платок в самом деле был отличный, почти воздушный — настоящий оренбургский платок.

— Сколько просишь? — поинтересовалась она с полным как бы равнодушием.

Но Машка видел, как горели ее глаза.

— А сколько ты дашь? — спросил он, потому что понятия не имел, сколько стоят такие платки.

Зато женщина знала, что цена этому платку не меньше двух тысяч.

— Твой товар, — сказала она, — ты и запрашивай. — Она понимала, что за ворованный платок Машка много не запросит, и не хотела назначать свою цену, чтобы не переплатить.

— Кусок, — подумав, сказал Машка. Вообще-то он рассчитывал получить пятьсот рублей, но на всякий случай запросил вдвое. Все равно женщина станет торговаться. Бабы такой народ, им хоть задарма отдавай, они все равно будут торговаться.

— С ума ты сошел! Тыщу, да еще за ворованный! Сильно много это, парень… — Она снова ощупала платок, зачем-то подула на него, помяла. — Ты-то как думаешь? — обратилась она к сторожу.

— Что я. Вещь, конечно, справная, но опять же и краденая. А людям интересно, откуда у Марьи такой платок объявился… Дойдет до хозяев…

— Не дойдет, — сказал Машка. — Я его далеко отсюда увел.

— Не брешешь?

— Зуб даю!

— За семьсот отдашь, тогда уж, так и быть, возьму, — вздохнула женщина.