Во всем виноваты «Битлз»

Капитановский Максим Владимирович

Однажды, будучи сильно влюблён, я попытался всерьёз написать хорошие, добрые стихи о своих переживаниях. Мечтал вложить в них всю душу. Создать нетленное произведение. Старался изо всех сил целую неделю, но душу вложить так и не удалось. Всё получалась какая-то пресная жвачка, и так я эти красивые слова замусолил и залапал, что и сама моя любовь к той девушке прошла, превратившись в стойкое отвращение.

Долго я мучился от собственной бездарности. Как же так, ведь всё у меня было: и переживания, и нежность, и кое-какая страсть, а лучшая песня всех времен и народов так и не вышла.

Но мы не привыкли отступать — так, кажется, пелось в ныне уже покойном киножурнале «Хочу всё знать». Коль у меня не получилась лучшая песня, попробую-ка написать самую худшую.

Если вы думаете, что написать худшую песню проще простого, вы глубоко заблуждаетесь. Оказалось, гораздо труднее, чем я ожидал.

Для начала пришлось себя представить лопоухим болваном, мучающим композиторов безумными текстами, вжиться покрепче в этот образ. Это-то мне удалось без труда. Достаточно было дня три кряду посмотреть телевизионные музыкальные программы и купить пиджак в крупную полоску. Затем по всем правилам я должен был на последние деньги приобрести подержанную пишущую машинку или по крайней мере обзавестись парой толстых поэтических тетрадей. Выбрал второй вариант (по жабьему принципу). Дальше уже все как по маслу покатило: придумал «либретто», за каких-то два месяца при помощи силлаботонического стихосложения облек его в поэзию, отшлифовал по углам, подбил бабки, спустил на тормозах на мягких лапах, провентилировал вопрос, посмотрел на мир широко открытыми глазами, вызвал на ковёр и изящно переписал одноцветной шариковой ручкой. Получился вот такой шедевр:

Солнышко светит, цветочки цветут, девичьи глазки мне спать не дают, брови — дугою и нежный овал крепко мне в душу однажды запал, и белый свет мне не мил уже стал. Больше не стану я выпить нигде и подниму я успехи в труде, первым в работе стараюсь я стать, станешь тогда ты меня замечать и свиданья свои мне обещать. Радуга в небе и птички поют, двое влюбленных по травке пойдут — я твою руку возьму в свой кулак, светят мне губы твои, как маяк, будет с тобой у нас счастье — ништяк, вот так. Стану хвалить я одежду твою, скажешь тогда ты мне робко «люблю», будет счастливая наша семья, вместе поедем в другие края, потому что люблю тебя я.

Вот примерно в таком разрезе, а особенно, как я считаю, удался припев:

Дождик капелью стучится: кап-кап, — купим с тобою мы плательный шкап, поезд колёсами дробит: тук-тук, — ты — мне друг и я — тебе тоже друг.

Причём в первоначальных вариантах вместо «купим с тобою…» было «стану ходить за тобой как араб», но, твёрдо решив воздержаться от политики и национального вопроса, я переделал на бесполый «шкап».

Полюбовался на произведение, представил, как поёт его какой-нибудь серьезный певец в сопровождении оркестра, и так мне стало приятно — прямо кайф. Уж так плохо написано, что очень хорошо. Кайф наоборот.

Мне ещё в армии узбек один рассказывал анекдот: «Жил-был пастух. Курил анашу с самого рождения. Курил анашу с самого первого утра и до тридцати семи лет. И, видимо, к ней привык. А потом в день своего тридцатисемилетия встал с утра и хотел покурить, а анаши-то и нет, кончилась вся. Послал он вниз в деревню мальчишку, а тот вернулся только под вечер. Таким образом, пастух впервые за тридцать семь лет целый день не курил. И такой от этого словил кайф! Кайф наоборот».

Итак, закончил я творческий процесс, отпечатал в трёх экземплярах, название придумал залихватское — «Песнь о любви» и побежал всем показывать. Однако настоящего искромётного успеха не имел: «Слабовато, — говорят, — а местами не в размер». И никто ведь не сказал: «Козлиная ты рожа!»

Я, честно говоря, такой критики не ожидал. Обескуражился. А меня утешают: «Ладно уж, не расстраивайся — бывает хуже».

Как же, думаю, хуже? Опять не получилось? Ещё раз перечитал — хуже некуда. Расстроился по-настоящему: ни хрена из меня не получается. Но я упрямый, это дело сразу не бросил.

Работали мы в одном концерте с композитором, автором нашумевших шлягеров «Вишнёвая метель» и «Татьянин день», в общем, с Мигулей. Сидит он как-то у рояля между концертами, что-то наигрывает, тут

я к нему со своим эпохальным и подкатился. «Вот, — говорю, — Володя, текст не посмотрите?» Он видит, что я не с улицы, а вроде как при артистах, поэтому сразу-то не погнал. После первых двух строчек его перекорежило всего. Я обрадовался, но скрываю. Он взял пару аккордов и говорит: «Как-то у вас тут с размером — не того». Я его горячо заверил, что в одну секунду подработать могу, только бы музыка была хорошая (на самом-то деле я над размером целый месяц бился, все старался, чтоб погадостнее вышло).

В общем, он ещё некоторое время попел, страдая, мой «шлягер», потом говорит: «Ладно, вы мне экземпляр оставьте, я на досуге подумаю и вам сообщу».

Так всё-таки настоящего торжества и не получилось. Понимаете, не было у меня стопроцентной уверенности, что песня худшая. А когда я по телевидению услышал: «Плэйбой — клёвый такой, мой милый бэйби, одет, как денди, с тобой я — леди, я так люблю тебя», — меня охватила чёрная зависть, и окончательно стало ясно: не в свои сани не садись. И я бросил это дело.

Впечатление от разового посещения Росконцерта

Хотите верьте, хотите проверьте, Сегодня я из-за всяких дел Был ненароком в Росконцерте, Нога на ногу в коридоре сидел. Вот бежит в пиджачке — брови в нитку, Невысокий, лет шестьдесят — не поймёшь, Очки роговые, глаза навскидку, Обувь — платформа, брюки — клёш. Что он думает о себе? Не знаю, Хоть и пиджак его из-за границ, Сколько таких вот, как он, встречаю Здесь в вестибюле забытых лиц. Аккомпанировал раньше певице, Фельетончики пошлые со сцены читал, Теперь рассуждает о силе традиций, О том, соберет ли «Машина» зал Шибко они тут все деловые, Необходимость свою ощущают вполне, Коридором сквозь дыма клубы густые Идут, всё заботятся обо мне. Сколько таких учреждений разбросано, Сколько курящих там трудится дам! Артисты! Играйте, по вашим вопросам Давно уж написан бумажный хлам. Сюда бы сейчас побольше дуста, И взять бы швабру, вычистить грязь. Всё хорошо, вот только искусство Плачет, страдает, криком зайдясь. Почти В.В.Маяковский

Пылесос

«…И пусть ястребы Тель-Авива дышат в кислородные подушки Вашингтона».

Из радиопередачи

Я всегда очень верил нашим газетам, радио и телевидению. Вот по радио говорят: «Невесело поют нынче соловьи в Булонском лесу» — значит, невесело. Весело соловьи могут петь только в Нескучном саду.

Наши вообще очень удачно всегда долбали капиталистическую заграницу. И слова были изобретены специальные: мир чистогана, город жёлтого дьявола (это на золото намекают, которое у нас-то никто не любит), жёлтая — она же продажная — пресса.

Очень хорошо и красиво можно было сыграть на противопоставлениях: у нас — «просторно раскинулись жилые микрорайоны», у них — «дома теснятся в каменных джунглях»; у нас — «счастливо трудятся», у них — «изнывают под гнётом»; у нас — «с каждым годом растёт благосостояние трудящихся», они — «прозябают в нищете»; мы — «живём», они — «ютятся» или чего-то там «влачат», кажется, «своё жалкое существование».

Ещё с раннего детства хорошо помню такой шедевр газетной карикатуры. На портрете изображён тогдашний секретарь Организации Объединённых Наций. Под портретом надпись — Даг Хаммаршельд. Около портрета стоят двое рабочих в комбинезонах и с молотками (видимо, во время обеда). И один говорит другом)': «Смотри, пишется Даг, а читается наоборот». Вот так — просто и элегантно — проклятый гад Хаммаршельд.