Во всем виноваты «Битлз»
Шрифт:
Около десяти заскочил Вениамин Борисыч — наш куратор из местного отдела культуры:
— Сегодня сидеть не буду, у меня в машине люди, — и он сделал кобелиные глаза, из которых чуть не засочилось то, что сочится у кобелей из другого места.
— Люди-то проверенные? — подобострастно спросил Петька. — Вы уж там поосторожнее! Как мы без вас-то?!
— Самые проверенные! Из бухгалтерии! Давай быстрее рапортичку.
Гриша подал бумагу с нашим официальным репертуаром, начинавшимся с задушевной песни «Степь да степь кругом», якобы играемой нами инструментально в аранжировке начальника отдела культуры Протасова. В рапортичке вообще все песни были аранжированы этим Протасовым, а некоторые даже целиком им
Сейчас он быстро на колонке подписал рапортичку, забрал объемистый пакет с коньяком и закусками — сухой паёк, как он говорил, — и отправился блудить с бухгалтерией. Все было как всегда, и мы вернулись к осуществлению искусства.
Где-то через час, во время перерыва, один хорошо нам знакомый, плохо знакомый с нашими правилами, заломив руку, пригласил меня в банкетный зал на суровый мужской день рождения какого-то спортивного бандита или бандитского спортсмена с прижатыми расплющенными ушами. Там человек одиннадцать мрачных здоровяков почти одновременно предложили мне выпить Причём пододвинули водку в одном из тех самых полулитровых кубков, которыми с моей подачи был оснащён банкетный зал.
Самое плохое, что может случиться с ресторанным музыкантом, да и с любым музыкантом, — это пьянка. Тысячи талантливейших лабухов не справились с национальным напитком и сошли с дистанции. У меня было множество маленьких чудесных недостатков — я им в меру радовался, но два всё-таки изжил: немереное питьё и братание с вот такими рожами. И как следствие — впадание в ничем не оправданную эйфорию от якобы нарядно и жирно проводимого времени. Уже три года я фильтровал базар в этом смысле и ни при каких обстоятельствах не давал себе скатиться ни до первого, ни до второго пункта. А тут в потенции сразу оба! Я, конечно, отбивался, но никакие дежурные доводы типа цирроза и лечения гонореи не помогали, — ощущение было такое, будто всё это кодло явилось в кабак только для того, чтобы заставить меня выпить. Случай спас. Как раз вслед за мной в зальчик зашёл официант (буфетный сын Никита), поискал кого-то глазами, и один из сидящих в противоположном торце стола — не то гость, не то деньрожденец — низким угрожающим голосом сказал ему:
— Посчитай-ка нам, а то потом сам понимаешь…
— Уже, — потупился Никита.
— Ну и сколько?!
Тут Никита повёл себя странно: через толстую дубовую дверь с полукруглым верхом он отступил в коридор и, прикрывая за собой створку, пискнул в оставшуюся щёлочку: «Пятьсот!». И сразу сломя голову посыпался вниз по лестнице, на ходу доставая ключи от зарешёченного гардероба.
Толстый деревянный стол (прообраз моего кухонного) был не меньше шести метров в длину. Каким образом такой крупненький парнище после озвучивания суммы счёта в одну секунду перелетел через «поляну» к дверям и бросился за Никитой, мог бы объяснить только Бэтмен, но «до него» тогда было ещё лет пятнадцать-семнадцать.
Воспользовавшись суматохой, я выскочил в коридор. Внизу, в гардеробе, слышался неясный шум столкновения двух танков. Я перегнулся через перила: за запертой чугунной решёткой почти пустого гардероба, вжавшись в стену и закрыв глаза, стоял среди висящего на вешалке единственного плаща бледный как смерть Никита. Бугай, просунув руки через прутья, как раненый кит, бился о решётку, изо всех сил пытаясь дотянуться до перепуганного халдея. Не хватало сантиметров пяти. Никита что-то бормотал — наверное, молитву.
— Триста девяносто… ладно, триста восемьдесят… ладно, триста семьдесят четыре двадцать… Это даже без процентов за обслуживание!
Услышав последнюю цифру, клиент внезапно успокоился, одёрнул манжеты, достал бумажник и сунул Никите несколько купюр с мелочью. Потом начал, насвистывая, подниматься. Я кинулся в сторону ожидавшего меня оркестра и, ещё не добежав до барабанов, дал отсчёт для следующей песни. Хотя и не знал, что они собирались играть.
Без пятнадцати двенадцать забежал гаишник Пиявка. Разменять полтинник. Вот уже полгода как они со сменщиком в свободное время ставили на выезде со стоянки ресторана переносную ментовскую будку с лёгким шлагбаумом. Пьяный ты или не пьяный, а двадцать рублей на выезде положи! Пиявка был честным человеком и за двадцатку подробно рассказывал вдрызг бухому водителю, как поспособнее объехать ближайший пост ГАИ на въезде в Москву. А вот сменщик его — подлец Рухоль деньги брал, а потом мог и позвонить на пост: «Идёт, мол, к вам по объезду сладкая серая «Волга» номер такой-то такой-то. Пакуйте!».
Те и паковали, а часть барыша потом этому подлецу Рухолю отстёгивали. А Пиявка был хороший мент, открытая душа, — и мы в конце текущей лезгинки сыграли для него первый куплет «Наша служба и опасна и трудна…».
В половине первого в зал вошли трое молодых мужчин. Они заняли второй от сцены столик. Мужики как мужики, но что-то уж больно похожи на музыкантов. А ведь всем известно, что просто так музыканты ночью по ресторанам не ходят.
— Звездинский, — тихо сказал Гриша, кивнув на черноволосого парня с цепким взглядом из-под тёмных очков.
Мы все подтянулись. Михаил Звездинский был широко известен в узких кругах как один из самых процветавших тогда ресторанных певцов. Он пел белогвардейщину. Аркадия Северного и тому подобный совершенно запрещённый, а значит, модный и желанный репертуар. У Михаила не было постоянного места работы, он кочевал по кабакам и кафе, где устраивал тайные «ночники» по четвертаку с носа. «Где сегодня Звездинский? — спрашивала где-нибудь в «Интуристе» друг у друга позолоченная фарцмолодежь и, получив например ответ «в «Пилоте», ехала после двенадцати на бульвар Яна Райниса в кафе «Пилот» — внешне тёмное и как будто вымершее ещё год назад. На условный стук «там-та-та-та-та! Та-та!» открывалась неприметная дверь со двора, и желающие через тёмный кухонный коридор попадали в ярко освещенный зал, наполненный блестящими молодцами и девушками в дорогих шубах, которые они по понятным причинам предпочитали не сдавать в гардероб. За двадцать пять входных рублей клиент имел право на бутылку шампанского (4 руб. 20 коп.) и шоколадку «Алёнка» (1 руб. 10 коп.). На оставшиеся 19 руб. 70 коп. можно было насладиться творчеством Звездинского и возможностью ещё с недельку рассказывать, как Серега Киевский нажрался и как Любка-Шмель, жуя резинку и кутаясь в норку, ловко срезала мента во время облавы справкой о том, что она работает лифтёром в Доме на набережной.
В последнее время поговаривали, что Звездинский подыскивает себе постоянную точку.
Троица озиралась но сторонам и не спешила делать заказ подскочившему к ним Арвиду. Потом Звездинский шепнул что-то одному из своих спутников. Тот подошёл к нам и при помощи пятидесяти (!) рублей попросил стоявшего с краю Саху сыграть композицию Джона Маклафлина «Move on». Маклафлин — один из самых техничных гитаристов мира — как-то рассказывал своим друзьям, что записал «Move on» экспромтом, под сильнейшим кайфом и ни за что на свете не смог бы его повторить. Подобный заказ был издевательством, равносильным плевку в лицо.
Мы смотрели на Саху. Наш гитарист — ресторанный лабух из Харькова — ни о каком Звездинском, а тем паче Маклафлине слыхом не слыхивал. Единственное, что Саху интересовало, — не мент ли этот вахлак в кожаной куртке. Поэтому он держал полтинник в непосредственной близости от своего ротового отверстия, чтобы в случае малейшей тревоги зажевать деньгу и проглотить. Вскрывать живого человека, дабы доказать, что он помимо своих зарплатных ста двадцати рублей берёт ещё и левые бабки, обэхаэсэсники ещё не решались.