Шрифт:
Лето 1959 года я со своими детьми провел в нашей квартире на Виктор Гюго-авеню, там мы вовсю рисовали.
Дни проходили очень живо. Мы вечно о чем-то спорили, болтали, кричали, дрались. Мы были самими собой, какие мы есть. Дети рисовали на хорошей, купленной в магазине бумаге, я же признаю только бросовую – обертки, всякие листовки, которые нам вечно суют на улице, бумагу из пустых сигаретных
Дети смотрят, как я все это собираю и пускаю в дело.
Я уже как-то говорил, что люблю бумагу.
Первые наброски своих рассказов, романов и пьес, наметки, планы и первые прикидки, сделанные на всевозможных клочках бумаги, я всегда сохранял, да и теперь не выбрасываю.
Не перестаю изумляться их силе, красоте и правдивости, когда они попадаются мне вдруг лет через десять – двадцать.
Время и еще что-то вкупе с ним превратили эти обрывки бумаги с записями в истинное неподдельное произведение искусства, простое, без причуд. Эти слова что-то значат, я вложил в них свой труд; кроме того, исписанный листок стал рисунком, на него приятно смотреть. Этот рисунок, сделанный мимоходом, такой неприметный, безыскусный, чистый, искренний – ведь все, что на нем изображено, было пережито.
Я прошу детей не выбрасывать свои рисунки и записи, которые они делают в школе и дома. Я прошу их спрятать все это куда-нибудь и забыть. Им будет приятно обнаружить собственные рисунки спустя лет десять или двадцать. Они многое узнают о себе.
Возможно, они выслушают меня внимательно, как это делают дети, но так и не возьмут в толк, чего все-таки я от них добиваюсь. Каждый идет избранным путем. И мне очень хочется верить, что они выбрасывают свои рисунки и записи, и если это так, то я люблю их за это еще больше. В конце концов, мы же любим не за то, что кто-то хранит, а кто-то выбрасывает. Мы любим и тех, кто хранит, и тех, кто выбрасывает.
Но никогда я не полюблю того, кто разбрасывает себя, а хранит
Неужели есть что-нибудь важнее, чем сохранение себя? Ведь если мы сумеем сохранить себя, мы сумеем сохранить и весь род человеческий, и не только тех, кого мы знаем, любим или ненавидим, а всех и каждого.
Очень хочется иметь у себя дома рисунки и картинки, нарисованные мною и моими детьми в то лето, однако малыши противятся моему желанию. Но мне эти рисунки нужны, просто необходимы. Я сорил, бывало, деньгами, но эти рисунки должны быть со мной, ведь в них я сам.
Моя дочь – вся в этих рисунках, словно она хотела нарисовать автопортрет. Она в них такая же, какой была тогда, и какой никогда уже не будет.
И у сынишки рисунки такие же. Мне приходилось каждый день вытряхивать его корзину для бумаг и перебирать ее содержимое, разглаживать скомканные рисунки, выброшенные им. Но я-то знаю что они великолепны. Я вижу в них его лицо, глаза, ротик, все его существо, изнутри и снаружи. Он выкинул эти обрывки, ну и пусть, а я их должен сохранить. Все, что ему кажется негодным, для меня – сокровище. Ведь придет день, мой друг (для каждого свой), и ему лень будет выбрасывать даже плохо сделанное, не то что работать. Придет день, и он потеряет всякий интерес ко всему, что происходит на этой арене. Может случиться, он не пойдет ни в отца, ни в мать, а захочет заняться чем-нибудь другим, и тогда рисунки его детства, отрочества и юности станут (для меня, по крайней мере) самыми лучшими на свете, они будут горьким напоминанием о потерянном богатстве, отринутом ради жалкой, презренной, безысходной нищеты. То же, как знать, ожидает и мою дочь. Чему быть, тому не миновать. Но я надеюсь, этого не случится, я молюсь, чтобы этого не случилось. И вот мы сидим сейчас в просторной гостиной. Тишина. Мы сосредоточены, мы работаем. Каждый из нас стремится в этот миг стать бессмертным, неистребимым, оставаясь текучим, как вода, и твердым, как камень.
1961