Водяной

Вальгрен Карл-Йоганн

— Я должна спросить Ловису. Мы с ней все решаем вместе.

Она сунула помаду — почему-то в лифчик. У меня появилось чувство, что меня подкупают.

* * *

На следующий день рано утром позвонил Томми:

— Сегодня на ферме никого не будет.

— Откуда ты знаешь?

— Я там был вчера вечером. У них протекает цистерна с аммиаком, сказали, есть опасность газообразования. Попозже придут из коммунального управления. Посмотрят и решат, что делать. А работникам дали выходной.

Он

дышал, будто пробежал стометровку.

— Еще что-то случилось?

— Да… Улуфа выписывают. Братан говорил с ним по телефону, когда Йенс ушел. В подвал спустился, чтобы никто не слышал. А я встал за дверью… в общем, я не все понял, но, по-моему, они собираются опять его куда-то перевозить.

— Куда?

— Откуда я знаю? Они мне разве расскажут? Боятся, что его найдут… и пойдут вопросы. Уже слишком много народу знает о его существовании. И его перевезут, и сигареты. Думаю, это наш с тобой единственный шанс.

— Значит, он еще жив?

— Похоже, да… но времени совсем мало. Позвони в школу, скажи, что заболела. И сразу приходи.

Я спустилась в кухню. Прислушалась, как братик возится в теперь уже нашей общей комнате, как мать храпит в спальне. По местному радио передавали новости. Об утечке аммиака на норковой ферме — ни слова. Значит, опасности для жизни все же нет.

Томми сидел за рулем их ржавого пикапа и махал мне рукой. Обычно пикап стоял с ключами в замке — на тот случай, если кому-то понадобится что-то довезти из гавани в деревню или наоборот.

— Йенс и братан вышли в море, — сказал он, не успела я забраться на сиденье. — Почему бы не воспользоваться этим драндулетом? Если они и собираются его перевозить, то не раньше вечера. Похоже, нам повезло.

— А если еще кто-то нас увидит?

— Там никого нет. А коммунальщики все равно должны дождаться Йенса — у него ключи от зверофермы. Они туда без него не попадут.

Я посмотрела на море — у самого горизонта маячил рыбацкий баркас. Он шел на запад.

— И что мы будем делать?

— То, что собирались, что же еще…

В зеркало заднего вида я разглядела в кузове резиновую лодку и носилки, такие раздавали бойцам гражданской обороны. Над нами нарезали круги чайки. В кабине было очень душно, я открыла окно и даже не услышала, а увидела, что они непрерывно кричат, открывают клювы, но из-за ветра ничего не слышно, как в немом кино. Вдруг мне показалось, что чайки парят неподвижно, а кружится все небо. И море, похожее на чашу с расплавленным оловом, тоже не стояло на месте. Оно раскачивалось и трепетало, уплывая к горизонту, как гигантская сверкающая медуза…

Интересно, как выглядит наш мир, если посмотреть на него глазами водяного? Звуки, например, наверняка кажутся ему очень громкими, странное эхо отражается от стен и предметов. Звуковые волны распространяются быстрее, чем в воде, зато не так далеко. В море, если опустить

голову в воду, можно за несколько километров различить тарахтение лодочного мотора или пронзительный писк эхолотов, но звуки как бы смягчены, не режут уши. И свет в море преломляется по-другому, там больше зеленого, голубого и черного, а на большой глубине все цвета вообще исчезают. Более светлые тона, как, например, белый, желтый и оранжевый, можно встретить только у самой поверхности.

А может, он этого и не знает? Может, он живет ночной жизнью, и, скорее всего, на сравнительно небольшой глубине? Или какие-то неведомые течения занесли его к нашему берегу из совсем других морей? Легко представить…

И как же его, наверное, мучает дневной свет! Наверняка он почти ничего не видит… или видит все нерезко и в тумане, как мой братишка без очков. Скорее всего, глаза его устроены так, что не различают цвета, когда он не в море. Вполне может быть, все цвета кажутся ему оттенками серого, как полному дальтонику.

И что это за существа, думает он, что это за странные создания, которых я вижу перед собой? И почему я не могу шевельнуть ни рукой, ни хвостом? Двери открываются, и становится невыносимо светло. Хотя… двери! Он же вряд ли понимает, что такое дверь, видит только, что свет преломляется по-другому, ослепляет и заставляет рефлекторно отворачиваться. Каждое движение причиняет боль, все тело изранено, мучает страх, что опять вернутся его истязатели… и слабое движение хвостом — облегчение, когда он узнает нас с Томми.

Там, в море, все по-иному. Сила тяжести, которая неумолимо тащит нас к центру Земли, в море почти не чувствуется, но зато там давление растет с каждым метром погружения. И если лечь в воде на что-то твердое и неровное, почти и не заметишь: скала под водой — это совсем другое, чем скала на берегу. Он чувствует, как мы освобождаем хвост, как пилим цепи, слышит наверняка неприятный ему звук ножовки по металлу, видит, как мы разрезаем эту странную прозрачную нить, рыболовную леску, которая прорезала глубокие раны на его пальцах. Прозрачная нить, острая, как кораллы или устричные раковины на отмелях…

Он чувствует наше присутствие, присутствие людей, хотя вряд ли знает, что это за зверь такой — человек. Или знает? Может, он знает гораздо больше, чем мы думаем? Может, они рассказывают про нас сказки точно так же, как мы рассказываем сказки про русалок? Ведь не один же он такой, наверняка их там много… а если он и в самом деле последний экземпляр вымершего вида? Он, думала я, наверняка приплыл к нам издалека, он приплыл из далеких, неведомых морей… жил там припеваючи, но в один прекрасный день услышал в душе далекий зов… или его охватила необъяснимая тоска по неизвестному. У меня тоже так бывает — начинаешь тосковать по никогда не виденному. И он пустился в далекий и долгий путь, искал нужные течения и следовал с ними, пока не приплыл в наши воды…