"Военные приключения-3. Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
На улице было празднично. Веселое солнце скользило по еще мерзлой, начинавшей оттаивать земле. Шумные, говорливые воробьи, бестолково чирикая, прыгали по оголенным веткам акаций.
«Верно, обо мне», — с удовольствием подумал Клаус, идя неторопливой, размеренной походкой навстречу двум дамам, из которых одна искоса взглянула на него. Прапорщик, сильнее выгнув грудь и делая презрительное, равнодушное к женским чарам лицо, походкою старого, разочаровавшегося во всем рубаки прошел мимо дам.
— Господи, скоро совсем младенцев
Эти неожиданные слова, сказанные оскорбительно-сочувственным тоном, сконфузили и разозлили Клауса. Еще красный от стыда, он с негодованием обернулся вслед дамам и несколько секунд, беспомощно злясь и по-детски надувая губы, что-то соображал. Затем, как бы найдя, наконец, желанное слово, он обиженно буркнул: «Дуры!» — и, все еще недовольный на себя, на свою молодость, на встречных прохожих и на беззаботно чирикавших воробьев, подозвал ехавшего мимо извозчика.
— Куда прикажете, ваш сиясь? — угодливо заулыбался извозчик.
Почтительное лицо возницы и громкий титул «сиятельство» несколько успокоили прапорщика. С его лица уже сбежало обиженное выражение, и он так, как ему казалось надлежало говорить настоящим графам, медленно и в нос протянул:
— На Садовую, только с шиком…
— Известное дело, ваш сиясь, удружим. Знаем небось, кого везем, — подхватил извозчик и, подбирая вожжи, лихо причмокнул губами и завертел над головою кнутом.
Лошадь рванулась и привычной рысцой побежала вперед.
Счастливое праздничное настроение снова возвращалось к Клаусу. Инцидент с глупыми дамами уже был забыт, и он ехал, разнеженный солнцем, быстрой ездой и сознанием, что он, Клаус, вчерашний мальчик и гимназист, теперь — настоящий офицер, обладатель четырехсот собственных рублей и может что угодно сделать с ними.
Иногда, встречая генеральские лампасы или сверкающие аксельбанты штабных офицеров, он деланно небрежно, словно нехотя, подносил руку к козырьку и сейчас же расслабленно опускал ее. Встречая взгляды прохожих, особенно женщин, Клаус щурил глаза и принимал томно-разочарованный вид.
На самом углу, там, где Садовую улицу пересекает широкий Таганрогский проспект, перед самым носом Клауса шумно вылетел из-за угла большой малиновый автомобиль, из которого неслись веселые восклицания, звенел смех, сверкали новенькие офицерские погоны.
— Эй, да это ведь наш Клаус! Здорово, желторотый! — дружно закричали из машины, и авто, проехав по инерции еще несколько саженей, завернул и догнал удивленного прапорщика.
— Стой, чертов кум. Куда гонишь своего одра? — замахал извозчику один из офицеров и, выскочив из машины, подбежал к Клаусу, узнавшему в веселой братии своих товарищей.
— Вылезай из корзины, Валерка, живо. Расплатись со старым хрычом и к нам. Ну, быстренько, раз, два, в полсчета, — весело кричал офицер, дыша вином в лицо
— Ну, а теперь к нам. Гляди, брат, с кем мы тебя познакомим.
Оба офицера, подталкивая один другого, взгромоздились в переполненный авто, откуда весело смеялись накрашенные нарядные дамы и сбившиеся, как сельди в бочке, офицеры.
— Ну, знакомьтесь — воин Клаус, он же девочка Валерочка. Не пьет, не курит, ест только постное и еще невинен, — толкнув его прямо на колени смеющимся женщинам, отрекомендовал офицер и, махнув рукою, крикнул шоферу: — Прямо, гони на Нахичеванскую!
Автомобиль вздрогнул и, набирая скорость, понесся вперед.
Все было удивительно, ново и приятно. И эти обольстительные дамы с красивыми глазами, их звонкий, обещающий смех, и терпкое кисловатое вино, которым запивали шашлык.
— Анна Аркадьевна, друг милый, возьмите-ка в работу этого козерога, а то он сидит да только глупо озирается по сторонам. Приведите его в христианскую веру, — сказал один из офицеров, подводя упирающегося прапора к черноокой томной брюнетке с очень пышным бюстом и белыми зубами.
— Разве вам с нами скучно? А? Сознайтесь, скучно? — лениво допытывалась брюнетка, улыбаясь накрашенными губами и приближая к растерявшемуся от волнения Клаусу свою пышную грудь.
— Никак нет, не скучно, даже напротив, — еще больше смущаясь, пробормотал прапорщик, почти чувствуя на своей руке ее горячее плечо.
— Не скучно, а сидите так, как будто от нас сбежать хотите. Нехорошо это, мой милый, — она сощурилась и, протягивая свой бокал Клаусу, проговорила: — Пейте!
— Благодарю вас, но я уже пил… — испугался прапорщик.
— Во-первых, если дама вас просит выпить, да еще из своего бокала, вы, дружок мой, обязаны выпить, а во-вторых, ну кто же пьет так, ведь вы же офицер, а не гимназист, — лукаво улыбнулась брюнетка.
При этих словах, чувствуя прилив мужественности, прапорщик единым залпом глотнул целый бокал цымлянского и в ту же секунду поперхнулся, весь багровея от кашля и смущения. По его красному от натуги лицу покатились слезы.
— Ха-ха-ха, вот деточка-то! — заливалась смехом брюнетка, уже с любопытством глядевшая на смущенного и еще не оправившегося от удушливого, кашля Клауса. — Да вы, ребеночек мой, как видно, и вина никогда не пили. Ну, сознайтесь, правда не пили?
— Правда, — сокрушенно прошептал прапорщик, не решаясь взглянуть в глаза своей соседке.
— У, миленький, душечка мой, — в восторге от этого признания, обняла его брюнетка, — деточка моя… — и, почти наваливаясь на готового заплакать Клауса, спросила: — Ведь ты еще паинька? Правда? Правда, мой миленький?
Хотя Клаусу было очень неприятно услышать эту, по его мнению, обидную фразу, но глаза Анны Аркадьевны с такою нежностью смотрели на него, что прапорщику было совестно показать свое недовольство.