Военные рассказы
Шрифт:
Он сорвал верхний люк. Можно оттолкнуться от сиденья и выпрыгнуть. Но Миша Петровский… Что с ним? Мартынов опустился в навигаторскую. Молодец, Миша, здесь. Петровский, скорчившись, прижался к борту. Мартынов со вторым пилотом подхватили его под мышки, вылезли из кабины, спустились к заросшей кустарником лощине. Впереди чернел лес, вырисовывались горы.
— Уйдем. Партизаны близко…
В небе с запада на восток прокатывался и замирал вдали знакомый самолетный гул.
— Наши возвращаются, — сказал Мартынов. — Через три часа
Много значит, когда рядом знакомое, родное. Даже звуки в небе ободряли оказавшийся в стане врага экипаж.
Надо спешить. Надо уйти как можно дальше от места посадки. В лес, в горы.
— Командир, я не могу идти, — еле шевелил губами штурман.
— Понесем, — не раздумывая сказал Мартынов второму пилоту.
Штурман терял сознание, в бреду просил пить. Они выбивались из сил, но шли. Начался густой кустарник, близко лес. Спешили туда.
Когда рассвело, второй пилот принес из ручья воды, дал Петровскому.
— Ну как?
— Легче стало, — заговорил штурман.
Потом он попросил еще. Пока пил, второй пилот рассказывал Мартынову:
— Брал воду, а по ту сторону ручья был человек.
— Он тебя видел?
— Не знаю.
— Это уже плохо. Надо уходить.
Мартынов взглянул на Петровского. Лицо его, всегда розовощекое, теперь побледнело. Глаза стали крупнее. По глазам понял, что штурман прилагает нечеловеческие усилия, чтобы держаться, не стонать.
— Крепись, — подбодрил его Мартынов, — начинаются горы. Знакомые места: Грон, Низкие Татры. А там — друзья. Выручат. Крепись, Миша.
Лицо Петровского оживилось. Мартынов доволен, что штурман держит себя в руках.
На очередном привале они услышали приближающийся шум мотоциклов.
— Ищут, — произнес второй пилот.
И вдруг Петровский поднял голову:
— Командир, Вася, оставьте меня, уходите… Вы успеете…
Да, в горах спасение. Можно уйти, вернуться в полк, к штурвалу бомбардировщика. И опять воевать. Писать Ане письма: «Жди, скоро вернусь!»
«Еще не поздно уйти в горы. Еще не поздно», — так думал Мартынов. Петровский просил:
— Вася, уходите! Зачем из-за меня…
Но встретились сурово-протестующие глаза командира и просящие — штурмана.
— Нет, Миша, мы никуда не пойдем без тебя. Вместе летали в небе, вместе будем драться и на земле.
Автоматная очередь срубила над головами сучья. Стреляли издалека, наугад. Хотели услышать ответный огонь, уточнить, где летчики.
Мартынов достал пистолет, окинул взглядом боевых друзей.
— Будем драться. Теперь и умереть не страшно. Россию отстояли. А наша третья эскадрилья на ногах стоит крепко.
Он приказал экономнее расходовать патроны, стрелять прицельнее.
Автоматные очереди врага секли кустарник, колупали каменистую почву, свистели над головой. В ответ — редкие хлопки пистолетных выстрелов. Летчики залегли спиной друг к другу. Мартынов сразил выскочившего на поляну гитлеровца,
— Вот так их…
У Петровского помутилось в глазах. Но он тоже стрелял по каким-то движущимся силуэтам.
— Стреляй, Миша, стреляй! — подбодрил его Мартынов. И это были его последние слова, которые слышал второй пилот. Потом тупой, оглушающий удар в голову… И уже не слышал ни выстрелов, ни разговоров, ни звуков моторов…
Так в отрогах Низких Татр, на южных склонах, на полпути к району Словацкого восстания, закончил боевой путь наш комэск майор Мартынов со своим экипажем.
Но все это будет завтра. И завтра Аню будет догонять тяжелая весть из полка: «Не вернулся с боевого задания». И она снова будет ждать… ждать… ждать…
ПОЕДИНОК
Стартех Варлашин лежал на старых самолетных чехлах. Рядом, как и он, еще трое бесчувственно разбросали ноги и замасленные, полусжатые в кулаки руки.
Немецкие самолеты, двое суток не появлявшиеся над аэродромом, вдруг налетели опять. Разодрал небо режущий вой пикирующих бомбардировщиков, вперехлест застрочили сухие пулеметные очереди. Давясь тротиловой гарью, шарахались испуганные птицы.
А они, смертельно усталые, лежали. Даже этот адовый рев металла им слышался как отдаленная гроза. Месяц назад, попав под первую бомбежку, Варлашин проклинал неуютность и степную ровность самолетной стоянки. Федю Колодина тогда как ветром сдуло. Запрятался в трубе. Хорошо, стройка была рядом. Целый час вытаскивали его оттуда. Когда на душе отлегло, сам же смеялся: вот бы невеста увидела… А сейчас и он глаз не откроет. Будто бы вовсе и нет этой бомбежки.
Месяц войны сделал их похожими друг на друга. Черные от солнца и ветра, осунувшиеся от недосыпания лица словно отлиты из чугуна. Недавно Саша Васильев предлагал Варлашину:
— Понадобятся фотографии, стартех, пошлите одну. Для всех сойдет.
— И на свидание одного, — добавил Колодин. Он любил что-нибудь прибавлять.
— О свиданиях, Федя, забудь.
Варлашина отличишь по густым волнистым волосам. Ветер отчаянно ерошит волосы, а стартех словно и не замечает этого. Он никак не освободится от непонятного ему чувства, не поймет — жив или нет. То ему душно, будто придавило землей, то подхватит дикий ураган и так закружит, что кажется, не будет конца этой чертовой карусели.
Когда сознание к Варлашину вернулось, он не испытывал страха от того, что творилось вокруг. Вспомнил вчерашний разговор с комендантом. Варлашин был прав. Гитлеровцы сюда не придут. И комендант зря пугал фашистскими танками. Раз бомбят, танков бояться не надо. Иначе зачем им тут гудеть? Может, и завтра не придут, и послезавтра… Это же они, техники, вынудили гитлеровцев бомбить аэродром.
Вчера к коменданту — не подступись. Злой, точно наэлектризованный, был. Не успели показаться на стоянке: