Военные рассказы
Шрифт:
— В Косом бору не задерживайтесь, а то погодка прижмет.
Экипаж занял рабочие места. Взлетел Стороженков красиво. Вот уж правда: взгляд орлиный и взлет соколиный.
Зарубин в салоне не усидел. Набрали мало-мальскую высоту, и он зашел в кабину к Стороженкову, занял кресло второго пилота. Ни о чем не хотелось ему вспоминать, лишь бы лететь и лететь вот так, подмечая краешком глаза у Стороженкова цепкость взгляда, точность движения рук, державших штурвал, и чувствовать, как большой двухмоторный самолет легко подчиняется ему.
Но помимо его
Однажды Зарубин спросил комэска:
— Как у тебя Стороженков?
— Программу выполняет. Замечаний особых нет. А что?
— Неужто не видишь?! Нелюдимый стал. Все сторонкой, бочком, смотрит вниз, говорит на сторону.
— Такая особенность. Все это у него до старта. Взлетит — и его нелюдимость как с гуся вода…
— Выдумаешь тоже — особенность! Разве на летчика-истребителя похоже?
В очередной летный день Зарубин летал на спарке со Стороженковым.
— Ну как, товарищ командир? — поинтересовался комэск после полетов.
Зарубин улыбнулся:
— Артист! Может, и правда — особенность. В небе совсем другой. Давай ему больше летать. И контролируй.
Время гало, а так называемая особенность у Стороженкова не исчезала. Свою истребительскую удаль он будто бы обронил в тучах.
Зарубину случалось видеть разных летчиков. И разочарованных неудачами, и списанных по состоянию здоровья, и уволенных по возрасту. Горько на них было смотреть. Они расставались о полетами, как с самой жизнью. Но Стороженков-то летает. И дай бог как! Откуда же у него такой страдальческий взгляд?
Перед полетом Зарубин подошел к Стороженкову, пристально посмотрел на него. В пилотских глазах перед скорым стартом он привык видеть огонь, жажду неба, азарт. А у Стороженкова как ветром унесло все это. Стоит бледный, задумчивый. Будто какая заноза точит душу. Пожал ему руку — и вот тебе раз! — рука у Стороженкова влажная, будто росой окроплена. Что ж тут гадать, ясное дело — нервишки играют. У летчика-истребителя нервы сдают — куда ж ему лететь…
Зарубин сухо передал на КП:
— Стороженкова не выпускать. — Чуть помедлил и, щадя самолюбие летчика, добавил: — Погода мне что-то не нравится.
Потом позвал летчика, они вдвоем пересекли рулежную дорожку и вышли на стежку, которая
— Вот что, Стороженков, скажи: боишься летать? — отрывисто спросил он и тут же предупредил: — Только давай начистоту. О нашем разговоре никто не узнает.
Неожиданно резкий и откровенный вопрос Зарубина вызвал у Стороженкова отрицательную реакцию. От застенчивости, робости у него не осталось и следа. В прямом, неуступчивом взгляде забилось дерзкое упрямство: «Вы с кем-то спутали меня, товарищ полковник».
Зарубин был поражен такой неожиданной переменой. Перед ним стоял совсем другой Стороженков, такой, к которому ничуть не относились его безжалостные слова. Этот ничего не боится. Вот-вот улыбнется, и тогда Зарубин, забыв про субординацию, дружески хлопнет его по плечу: «А ну лети, черт полосатый. Лети! Докажи, какой ты летчик». Стороженков легко вздохнет, обдаст Зарубина благодарной улыбкой за то, что простил ему какую-то вину, и резким шагом устремится к самолету. Как он ему нравился сейчас! В глубине души Зарубин даже упрекнул себя за поспешность: не зря же говорится — семь раз отмерь.
Однако взгляд Стороженкова не теплел, в глазах держался холодный, жесткий свет. Лицо еще более нахмурилось. Он был недоволен собой, полетами и Зарубиным. Стороженков с трудом поборол задетое Зарубиным самолюбие. Пытаясь уйти от тяжелого для него разговора, натянуто сказал:
— Но вы же видели, как я летаю. И пятерки вашей рукой ставились.
— Что есть, того не отберешь, — согласился Зарубин.
— Ну вот…
После мучительной для обоих паузы Зарубин продолжил:
— Не забывай, Стороженков, мы летели вдвоем.
— Но пилотировал-то я…
Догадываясь о чем-то важном и очень необходимом для летчика, Зарубин подумал: «Тот не страх, что вместе. Сунься-ка один». Он уже не сожалел о начатом разговоре. В авиации долго примерять — можно опоздать. Чего тут жеманничать? Летчик он, в конце концов, или нет?
— Летать вы любите. Самолет вам нравится. Так чего же вам таиться от командира? — говорил Зарубин, настойчиво добиваясь от Стороженкова откровенных слов и стараясь смягчить для этого разговор.
Взгляд у Стороженкова потеплел, напряженность спала, он чувствовал себя свободнее, похоже, освободился от затаенных сомнений. Вместо ответа сам спросил:
— Товарищ командир, а вы могли бы сказать, что Еремеев боялся летать, трусил? Могли бы так сказать, а?
«При чем тут Еремеев? — обостренно подумал Зарубин и недоуменно взглянул на Стороженкова. — Какой увертливый — все вспомнит, лишь бы уйти от ответа». Стороженков заметил недовольство на лице Зарубина. Помрачнел, словно на него упала тень. И с простодушным откровением поспешно добавил: