Воевода Шеин
Шрифт:
— Не надо ни о чём умалчивать, семеюшка. Нам обоим легче будет.
— Верно говоришь. И сказано мне было перво-наперво, что нас с тобой и всех наших близких ждёт опала жестокая.
— Я знал, что всё к тому идёт. Но от кого опала? Ведь царь, слава Богу, ко мне был всегда милосерден.
— И до последних дней он был к тебе милостив. Да всё пошло наперекосяк, когда пришла весть о том, что ты заключил с поляками перемирие.
— И это я предчувствовал. Однако у меня не было выбора. Я должен был спасти девять тысяч ратников.
— Все об этом знают, да не
— Бутурлин был на этой думе?
— Был. И он оказался единственным, кто не бросил в тебя камень, — так мне поведала ясновидица.
— Он рассказал о том, что решила дума?
— Да, и очень подробно. Тебе это важно знать, потому как ты против думских решений найдёшь защиту.
— У кого я найду защиту, ежели царь отвернулся? Да и нужно ли? Что постановила дума?
— Она назначила с согласия царя служилых людей для допроса главных воевод смоленской рати. Во главе всех поставлены князь Андрей Иванович Шуйский и князь Андрей Васильевич Хилков. Ещё Сокольничий Василий Иванович Стрешнев и лютые дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев.
— Всё это выводок Салтыковых.
— Их. То всей Москве ведомо. И теперь, сказал батюшка Бутурлин, как приведёшь ратников в Москву, так и суд начнётся.
— Куда бы ни шло, ежели бы меня одного суд коснулся.
— Мало им тебя одного. Салтыковы со дня, как преставился Филарет, злодействуют над всеми, кто был к нему близок. Потому, сказал батюшка Бутурлин, будут судить не только тебя, но и князей Прозоровского и Белосельского да твоих побратимов Измайловых.
Мария замолчала. Глоток медовухи сделала и смотрела на Михаила печальными, как у Божьей Матери, глазами. Затем заговорила вновь, тихо и с горечью:
— И ведь все знают, что нет никакой вины на вас за стояние под Смоленском. Знают, что царь всех наградить думал за великое стояние. Ещё царь был сильно недоволен своевольством князя Димитрия Черкасского и князя Димитрия Пожарского.
Мария снова замолчала. Михаил понял, что она не во всём открылась, что-то утаила от него. «Зачем?» — подумал он и попросил:
— Машенька, откройся и в остальном. Мне легче будет.
— Да к чему это тебе, Миша? Главное ты знаешь.
— Так ведь я ещё жив, родимая, и сегодня же пойду искать правду у царя. Я докажу ему, что вся вина за Смоленск лежит на мне и только меня пусть судят и казнят. А вы-то здесь при чём?! Никто не смеет вас и пальцем тронуть. Ныне не времена Ивана Грозного, когда всё древо фамильное рубили.
— Может, так и будет, нас не тронут. Да ведь тот же батюшка Бутурлин сказал без утайки: и вам бы всем, сродники, поберечься надо, грозятся, дескать, сослать вас в понизовые города по Волге и достояния всякого лишить. Дума так решила. А царь-батюшка, добавил Бутурлин, у думы за пазухой
— Что же Бутурлин посоветовал?
— Ты, говорит, Мария, подумай вот о чём. Купи себе вот хотя бы на мою Катю имение с домом в глуши, да и уезжай туда гостевать с детишками и внуками.
— Аты?
— Я послушала батюшку Бутурлина и отдала всю казну Катерине, чтобы вложила она в имение в Нижегородской земле.
— Хвала твоему мужеству, славная. Ни Катя, ни Бутурлин нас не подведут. — Михаил приблизился к Марии и поцеловал её. — Перебедуем, может быть, а?
— Как Господь повелит, так и будет. А Бутурлины уехали вчера. Жаль, что с тобой не свиделись.
— Он всё в Костроме стоит?
— Там. И вот что, родимый: идём в опочивальню, тебе надо соснуть. Уже и рассвет близок.
— Не знаю, усну ли. Ратная привычка по две, по три ночи не спать.
— Надо, родимый. День у тебя будет нынче трудный.
— Это верно.
У Марии была приготовлена чистая одежда. Она сама скоренько оделась и принялась обряжать Михаила. А как одела во всё новое, взяла с улыбкой за пояс и повела в опочивальню.
Спал Михаил каких-то два часа. А большего не мог себе позволить, потому как обещал Артемию быть чуть свет у царя в Кремле.
Михаил зашёл на поварню, там перекусил чем Бог послал и поспешил на конюшню. Ему оседлали коня, и он ускакал в Кремль. Михаил надеялся, что царь примет его, как в прежние годы, посидят они вместе за столом. Может, скажет: «Славно ты послужил в Пушкарском приказе, вставай опять во главе его». А то и по-другому может сказать: тебе, дескать, дана почти в имение волость Голенищево в Костромской земле, вот и поезжай туда, возводи палаты, отдыхай. И в крик произнесёт: «Да не виновен ты ни передо мной, ни перед Русью!»
Вот и Кремль. Думы с радужной подсветкой оборвались. Вот Соборная площадь. Ежели бы повернуть направо, то в патриаршие палаты можно войти. Там теперь иной святейший обитает, к нему не пойдёшь, не посетуешь. Слышал Шеин, что новый патриарх, бывший архиепископ Иоасаф, служил во Пскове, что родом дворовый боярский сын, нравом и жизнью был добродетелен, но к царю не вхож. Смоленская трагедия его, поди, не коснулась, и Михаил проехал мимо патриарших палат.
А вот и царский дворец. Знакомо тут всё до последней балясинки на перилах красного крыльца. И рынды у дверей, похоже, прежние. Один из них даже улыбнулся и поклонился.
— Здравия желаем, батюшка-воевода. — И распахнул перед ним дверь.
Михаил прошёл пустынными сенями в Столовую палату. Тут и оборвалось его радужное утреннее настроение. Навстречу ему шёл князь Борис Салтыков. Уже весь сивый, полный, оползший вниз, а чёрные глаза по-прежнему жгучие и злые.
— И хватило у тебя совести прийти в царский дворец? — спросил он.
— Зачем, князь, обижаешь меня? Совесть моя чиста перед царём.
— Суд разберётся, насколько она чиста. И ежели ты к царю за милостью пришёл, так не ищи его в Москве. Укатил он, и сами не знаем, где искать. А тебе и вовсе не следует ему показываться. Иди, боярин.