Воевода
Шрифт:
Весть о рыбной ловле Иван и Степан приняли, как дорогой подарок. Взялись судить-рядить, чем и как лучше рыбу ловить в зиму. Даниил понял по их разговору, что рыболовы они никудышные.
— Вам бы в деревенском пруду карасей ловить. А придём на Волгу, так больше смотрите да на ус мотайте, как умельцы за дело берутся.
— Ты же волжанин, чего с тобой спорить, — отозвался Иван.
— И Степан волжанин, — напомнил Даниил.
Наутро собрались затемно. Оделись тепло. Поверх меховых кафтанов надели охабни [32] . На берегу Волги их уже ждали две санных упряжки. В них сидели Касьян и Кирьян. На сене лежали шесть мерёжей.
32
Охабень —
— Молодцы, что не запозднились, — сказал Касьян.
Иван уселся рядом с Кирьяном: они двое по весу как раз за троих тянули. Даниил и Степан сели к Касьяну, с которым Степан дружил с казанской военной страды. Покатили сразу вверх по течению, где вёрстах в трёх впадала в великую реку малая речушка Елнать. Даниил знал эту речку, ловил в её устье снетков, потом матушка из них уху с капустой варила всем на объедение. Даниил улыбался про себя: снеток и стерлядь, как соломинка в палец длиной и полено аршинное. А на вкус... Конечно же, о вкусах не спорят, но Даниил до сих пор помнил сладость ухи из снетков.
Мерёжи ставили в устье Елнати. Делали круглые проруби полтора на полтора аршина и опускали в них нехитрую снасть. Она ложилась на дно. Поставив все шесть мерёжей, поднялись от них сажен на сто, принялись прорубать малые лунки. Лёд был ещё тонкий, всего в полторы четверти, и работа шла споро. Прорубив лунки, сходили на берег за жердями. Касьян показал, какие жерди нужны. Вырубив на каждого по жерди в две с половиной сажени длиной, отправились гнать рыбу в мерёжи. Делалось всё просто: жерди опускались в лунки и раскачивались вправо-влево, рыба, если она была, пугалась, плыла по течению и попадала в мерёжи, из которых обратного ходу не было. Поработав вволю часа два, вспомнили, что голодны: утром-то ушли натощак, — и отправили Степана разводить костёр. А когда он разгорелся, пришли к нему и близ огня трапезу совершили, выпили за удачу хлебной водки, которая подняла всем дух. Рыболовы уже принялись делить шкуру неубитого медведя, однако их чаяния и ожидания были обмануты. Мерёжи тянули гости, Касьян и Кирьян только подсказывали им, как достать добычу. Даниил вытянул мерёжу первым, в ней был всего один судак и всякая мелочь: окуни, плотва, подлещики. Судака взяли, остальную рыбу выпустили в прорубь.
— Данилушка, ты же первый рыболов в Борисоглебском, и так скупо... — посмеялся Иван.
Правда, и у Ивана улов оказался не ахти какой: попалось пять увесистых лещей. Иван и Даниил подошли к Степану.
— А ну, давай поможем, — предложил Иван.
— Нет-нет, не надо. Я до вечера подержу снасть, а там будь что будет. Да без золотой рыбки из Борисоглебского не уеду.
Вновь опустив в воду свои мерёжи, Иван и Даниил отправились на берег за сушняком. Шли не торопясь. Морозец был приятный, дышалось легко.
— Поселиться бы тут на просторе и жить просто, как Бог велит, — нараспев говорил Иван.
— А кто тебе мешает? Вот и иди ко мне тиуном. Живи.
— Ежели бы ты здесь остался, пошёл бы. А так...
— Да я к слову. Нам с тобой на роду сечи да походы написаны.
Наломав сушняка, они вернулись к затухающему костру, положили дров. Снова огонь запылал ярко. Время перевалило уже за полдень, и Иван позвал рыболовов к «столу». И тут между прочим Даниил сказал:
— Я по весне вновь уйду в поход, теперь на Дикое поле. И ратников Разрядный приказ предписывает взять из вотчины. Хочу доброхотов позвать. Да найдутся ли?
Касьян промолчал, Кирьян отозвался:
— Ежели возьмёшь меня, так я с охоткой. За Прошу мне ещё надо посчитаться с басурманами. А Касьяна уж ты не мани, батюшка-воевода.
— Запомню, Кирьян, спасибо.
Стало смеркаться. Пора было тянуть мерёжи. Снова первым вытянул мерёжу Даниил, и в ней были две стерляди, каждая за двадцать фунтов, серебристые, стремительные рыбины. Даниилу их даже жалко стало, хоть отпускай в Волгу. Приличным оказался улов и у Ивана: стерлядь фунтов шестнадцати, судаков тройка, окуни,
— Такого чуда мы и не лавливали, — сказал Касьян.
— Эх, братцы, так это же ему в честь свадьбы привалило, — засмеялся Иван. — Вот такую и подать на стол...
— Верно, Ваня, верно. Как запекут их такими, так и на стол подам.
А свадьба была уже близко. Рождество Христово отпраздновали, и Святки подкатились на весёлых санях, с гомоном и плясками, с гаданиями. И как-то за утренней трапезой Даниил сказал:
— Ноне, голубушка Саломея и братец Степан, быть вам к полудню готовыми к венцу идти.
Саломея и Степан дружно нагнули головы: смутились. За минувший месяц они так тесно сжились друг с другом, что их и водой не разольёшь. И всё у них получалось слаженно: одна дело начала, другой подхватил, один что-то затеял, другая тут же завершила затею. Иван смеялся:
— Вот уж иголка с ниткой...
Даниил к этому дню со священником отцом Панасием поговорил, и всё было готово к обряду. Ещё попросил Авдея оповестить всех однополчан, чтобы в храм пришли и на свадебном пиру погуляли. Авдей чуть свет санные упряжки в слободу и по деревням отправил. Венчание состоялось при полном многолюдье. В храме яблоку было негде упасть. Всем хотелось посмотреть на московскую пару. Да и было на что глядеть. Они хоть и в возрасте пошли под венец, но такой пары в Борисоглебском не видывали. Невеста была царственно величава: в сафьяновых сапожках, в атласном платье с беличьей накидкой — подарок Даниила, — с кикой на золотистых волосах и улыбчивым лицом — знать, от счастья улыбалась. А жених был в новом кафтане, в алой рубашке, в сапогах-вытяжках, с чубом русых волос — ну просто Добрыня Никитич. Венец над молодожёнами подержали, отец Панасий миропомазание исполнил, спросив при этом о согласии жениха и невесты быть супругами. Было и величальное пение.
А после обряда Даниил вышел на паперть и пригласил всех, кто был в храме, на свадебное торжество в свой дом:
— Милости прошу, и стар и млад, почествуем молодых.
И дворецкий Онисим вместе с Авдеем потрудились, оповестили всех из дальних деревень, что у тех, кто останется на свадебном пиру, будет и кров и тёплая постель на ночь.
Такой свадьбы Борисоглебское отроду не видело. В господском доме собралось не менее полутораста человек. Пили и гуляли до полуночи, били бубны, играли свирели, были пляски и потехи. В полночь новобрачных проводили в опочивальню, им отведённую. А Иван увёл Даниила во двор под звёздное небо. Он хотел сказать ему много тёплых, благодарственных слов за себя и свою семью, за Степана и Саломею, но побоялся смутить похвалой человека, который творил добро повседневно, как дышут воздухом. «Доблестный ты побратим, Данилушка», — подумал Иван и лишь обнял Даниила, прижал его к плечу, откуда когда-то торчала стрела, посланная в воеводу.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
КРЕПКИЙ ОРЕХ
Дни в Борисоглебском у Даниила и его друзей бежали быстро, как салазки с крутого берега на волжский лёд. Никто из них не сидел в покоях праздно, каждый день они находили какие-то заботы. Иван любил дрова колоть, Даниил со Степаном их пилили. Не гнушались господа и снег расчищать, молодых верховых коней выгуливать. На охоту несколько раз ходили, зайцев стреляли, кабанов выслеживали. Даниил два дня с Глащей и Тархом по деревням вотчины ездил. Отмечал Даниил, что крестьяне в отцовой вотчине жили сносно. Может, большого достатка и не было, но не голодали и хозяйство исправно держали. В каждом дворе корова, лошадь, овцы. В этих поездках по деревням Даниил понял, что отец заботился о благе крестьян, не обременял их непосильным оброком. Знал, что он разорит хлебопашца, и, конечно же, знал, что от нищего крестьянина нет проку — он работник плохой, а воин — того хуже. Разорение крестьянина падёт на самого владельца вотчины. «Вся же тогда Борисоглебская сторона к доброй жизни прилагашеся», — сказано было о вотчине Адашевых в Костромской земле.