Воин аквилы
Шрифт:
– Очень важное наметившееся дело?! Неужели, командир, на жизненном горизонте вновь замаячил опасный секретный поход, содержащий в себе дорогу этак куда-нибудь к лежащим на севере негостеприимным землям провинции? Поход, по сложности и риску сопоставимый с рангом целого центуриона?! Публий Флавий, я прав ведь?! Что-то уж ты, командир, больно мрачно и в то же время жалобно на меня смотришь. Или, может быть, мне это всё лишь чудится?!
– Ох, Владиус, воин ты мой храбрый и отважный, как бы и я хотел, чтобы всё это было сплошь невинным чудачеством. Да, центурион, поход опасный и рискованный вновь замаячил, только путь его лежит вовсе не к северным землям провинции, а гораздо дальше, к месту, именуемому Дакией! Да, Владиус, ты сейчас не ослышался и верно всё сразу понял: то, чего и так многие с опаской ждали. Что же, верный сын Рима, долгожданная вой на империи с грозным и хитрым дунайским царством началась. Вой на большая и кровавая. Кстати, ты теперь знаешь об этой будоражащей воинские сердца вести одним из первых. Всем остальным воинам двадцатого легиона о вой не будет объявлено чуть позже. Однако не сама будоражащая весть о начале боевых действий на Данувии явилась важной составляющей цели моего прихода к тебе, центурион. Помнится, Владиус, ты упомянул чуть ранее в предположении своём о том, что, возможно, новый поход по сложности
И, точно вняв словам примипила, Владиус, тихонечко расслабившись, тут же окунулся в мысленную бездну, живо представляя в разгоряченных потоках сознания неожиданно представшие волнительные ступени грядущего жребия, по-своему интригующего и волнительного. Настолько волнительного удела, что молодой центурион ещё некоторое время побарахтался в столь неприятной задумчивой гуще, и, волевым усилием, полным непримиримости, всё отбросив, вслух из себя выдавил:
– Нет, Публий Флавий, не будет никакого жребия между мной, Аврелием Силием и Максианом. Не будет по той простой причине, что недостающий воитель в звании центуриона, коему в числе шестерых избранных необходимо будет отправиться для прохождения службы на приграничье, уже нашёлся. Он стоит, командир, здесь, прямо перед твоим пылким и неустрашимым взором в ожидании твоего одобрения на явленный в благой искренности его посыл. Ты сказал, командир, что я имею полное право предложить от себя нечто иное. Считай, что я уже это сделал.
– Ох, Владиус, да, я дал тебе такое право, но я же ведь не ожидал, что ты вот так без долгих на то раздумий решишься на жертвенный личный подвиг. Надеюсь, ты его сейчас необдуманно озвучил? Но ведь есть же жребий, зачем сгоряча-то рубить, сынок? Пойми, вы все трое для меня дороги.
– И для меня каждый из соратников моих тоже по-своему дорог, командир. Потому и выбор мой искренний таков. Что ты, примипил, думаешь, я забыл, что у Аврелия Силия недавно, пусть и вне брака, сын родился? Нет, не забыл! И что с того, если он теперь, пусть и молодой, но отец, всеми силами держится за своё, как ты ранее указал, положение. Я мысленно хорошо представил его мучительную пытку жребием. А Максиан друг мой первый. Он еле пережил тот наш страшный поход. Позже ему, конечно, везло на засады, но всё же вой ну он может уже и не пережить. А я его знаю, на пограничье он сидеть не станет, всеми силами будет рваться на новые битвы по велению судьбы. Поэтому для меня будет важна не его возможная обида, а то обстоятельство, что он останется здесь. Может, и ненадолго, но будущего ведь никто не знает, кроме богов. Что же касается моего сугубо личного видения, Публий Флавий, то оно не такое уж притягательно осязаемое, чтобы за него здесь цепляться и на что-то хорошее и счастливое надеяться. Не знаю, что будет там, но здесь, в этих преисполненных служебной обыденностью землях, мне иногда кажется, от невозможности исполнения и осуществления загаданных когда-то романтических и пылких мечтаний и желаний, что я попросту сойду с ума. Так что лучше уж, я считаю, для меня будет, если я немного изменю место службы. Я правда, примипил, считаю это за благо для себя. И не только я, но и моё чутьё тоже. Единственно, кого мне по-настоящему и впрямь жаль, так это родителей. Я столько их не видел. А так хотелось бы. Утешает лишь то, что они знают, что я не в термах прохлаждаюсь, а верно и храбро служу Риму. В общем, командир, решение за тобой. Не станешь принимать мой добровольный посыл, что же, тогда придётся предаться воле жребия. Но можно ли будет потом назвать истинно честным и праведным его?!
Примипил с судорожно-нервным покашливанием, явно негодуя, размашисто завертел из стороны в сторону головой, но затем, неожиданно опомнившись, немного поразмыслил, насквозь пронзающим взором вновь взглянув на заметно приободрившегося молодого собеседника, и сдержанно и спокойно выдал:
– Значит, так, центурион Владиус Рутилий, решение моё будет таковым. Жребий обязательно будет. От него по мере жизненного бытия ни одному человеку уйти не удастся, рано или поздно что-то как-то между чем-то, а живой душе придётся выбирать. И тебя он будет ожидать, мой верный воитель, но только не здесь, а где-то там, вне Британии. И я верю, что он будет поистине верным для тебя и счастливым. Что же, Владиус, как и тогда, при первой нашей серьёзной и волнительной беседе, так и сейчас ты смог убедить меня в своём решении. Так тому и быть. Надеюсь, жалеть о нём не будешь, ведь выбор иной у тебя мог быть. За друга своего Максиана не волнуйся, если самому не удастся ему рассказать о предстоящей дороге, то я ему сам тогда обстоятельно и аккуратно обо всём поведаю.
– Благодарю, примипил. Благодарю тебя за исключительное командирское понимание всего! – с глубоким облегчением выдавил в ответ молодой центурион
– Завтра на рассвете, Владиус. Дорога же будет лежать ваша через столицу провинции Лондиниум прямиком к прекрасной гавани Портус Дубрис. Ах, хоть в одном тебе повезёт, Владиус, вдоволь сможешь наглядеться там на запоминающиеся пейзажные мотивы белых отвесных скал побережья родной для души и сердца провинции. Эх! Точнее же о маршруте всем вам ещё всё доведут. Да, и вот ещё что, центурион: как бы там ни сложился твой дальнейший путь, главное, постарайся уберечь себя. Ты же знаешь, многие за глаза считают меня чересчур строгим и требовательным командиром и, как само собой разумеющееся, оттого и зачерствелым человеком. А я ведь, Владиус, не только для всех вас являюсь командиром, но ещё и для одной юной и прекрасной женственной частички природы являюсь отцом. И словесные понятия, означающие любовь и переживания за родную кровь, и мне также хорошо известны и не чужды, несмотря на мой внешний неприступный нрав. Если вдруг ты всё же окажешься на вой не, мой отважный соратник, то постарайся о родителях любящих и волнующихся о тебе не забывать. Ибо их великая ответная любовь и вера в хорошую и добрую долю для родного чада обязательно будут помогать тебе, где бы ты ни был. Ещё в неминуемо горьком заключении от себя хотел бы добавить о том, что для меня было за радость служить вместе с тобой, центурион, сейчас и будет за ещё большую радостную честь, если наши воинские пути впереди когда-нибудь вновь соединятся. Знай это и не забывай, истинный воин аквилы. Да придадут боги удачи и помощи тебе во всём, славный римлянин Владиус! Всё, бывай!
– Благодарю, примипил! Я ничего этого незабуду! Слышишь, я не забуду твоего благочестивого завета, командир! – только и успел искорками живительного тона в ответ проговорить Владиус, прежде чем тень от поблескивающего в лучах горящих масляных ламп силуэта Публия Флавия окончательно растворилась во входных пределах расположения центуриона.
Оставшись в одиночестве и при этом чувствуя в глубине своего сердца первые искорки просыпающегося тревожного осмысления от чуть ранее избранного решения, Владиус, стараясь чересчур не подогревать нарастающую нервозность, быстро преодолел порог своей палатки, оказавшись на свежем воздухе. И тотчас наслаждение от нахлынувшего порыва ночного ветра врезалось в сознание молодого центуриона, а вслед за ним явилась и неожиданная встреча с очутившимися возле расположения центуриона двумя римскими солдатами. Обычными легионерами, явно направляющимися к лежащим чуть впереди казармам легиона. От столь резкой непреднамеренной встречи Владиус, слегка опешив, какое-то время простоял в молчаливости, но после этого, как и подобает командиру, быстро сориентировался и, более-менее привыкшими к полумраку глазами узнав в не менее растерявшихся от невольного столкновения солдат своей же центурии, первым строго произнёс:
– Так-так, интересно, и куда вот так спешно торопились солдаты моей же центурии, что совсем и не заметили своего командира?! Ещё чуть-чуть – и снесли бы напрочь! Ну что вы оба на меня так испуганно глядите, Викарий и Квинт? Мне не ваш взгляд сейчас нужен, а быстрый и, главное, честный ответ. Куда так неслись?!
Быстро выпрямившись, легионеры, поблёскивая настороженными лицами, отражающимися в редких огнях, догорающих на краях стен командирского расположения факелов, не мешкая, друг за другом в ответ вымолвили:
– Сожалею, командир, но мы оба ни в коем разе не хотели сделать ничего дурного. Мы возвращались с тяжёлых строительных работ, немного заговорились, предвкушая долгожданный отдых, а здесь неподалёку от командирского помещения ещё, как назло, факелы почти догорели, вот тебя и не заметили, центурион.
– Да, так и есть, командир. Мы же ведь не со зла, а по случайности. Неужели мы, центурион, старые соратники по любви к отечеству, готовые за тебя жизнь отдать, вознамерились бы учинить тебе что-то плохое?! Да не в век!
– Ладно, воины мои, будет вам чего уж там теперь распыляться. Да знаю, что не со зла, а по этой самой случайности и налетели на меня. Это я уже вот сам на вас сейчас обоих накинулся от чрезмерной горячности. Мысли мои что-то совсем не хотят признавать тишины и спокойствия. Лишь сумбур в голове и душе моей сеют.
– Мысли шалят, командир?! Так это поправимо. Эту напасть мы на раз можем облегчить, а если повезёт, то и вовсе извести! – весело промолвил один из провинившихся легионеров и, мигом из-за пазухи вынув невзрачный худой курдюк, продолжил: – Есть вот одно прекрасное приободряющее средство, о котором ты уже, возможно, чуть и позабыл, центурион. Командирам-то ведь пить сие не пристало. Поэтому, если не брезгуешь, конечно, то тогда на вот, возьми мою драгоценность. Ха-ха. Драгоценность, плещущуюся в мешочке, которую в другом любом месте этого грозного острова попросту не найти. Там, внутри, поска, которой глотка на три точно хватит.
– Да, Владиус Рутилий, там такая жгучая смесь, что весь твой сумбур как ветром сдует! – залившись довольной ухмылкой, задорно добавил от себя и второй легионер.
И что же молодой центурион? Что он, всё-таки вознамерился побрезговать доброй и простой отзывчивостью соратников? Или же, того хуже, ещё раз вздумал накричать на расслабившихся воинов, поддавшись искушению от внутреннего гневного беспокойства? Да, Владиус был внутренне чрезвычайно взволнован как известием о начале большой войны с Дакией, так и последующим пусть и скорым, но в то же время исключительно добровольно-личностным повелением заклания собственного жизненного пути в дальнейшее судьбоносное русло, сплошь неизведанного. Русла не то мирного, не то сугубо военного. Человеческая доля в видимых границах была скрыта. Но выбор был сделан. Сердце навевало надеждою. И поэтому Владиус, как бы ему ни было мысленно тяжело, понимал, что от заранее намеченной участи никаким жребием не суждено укрыться. Наоборот, участь нужно принимать такой, какой её посылают небеса, без уймы последующих сожалений и раздумий. Исходя из всего этого, молодой и отважный римлянин также понимал и другое, а именно, что какой бы гнев и нервозность ни теплились в душе, но силы чести, доброты и терпимости в итоге всё же должны превалировать. Силы, как никакие другие отображающие собой истинное человеческое начало, в свою очередь независящее от званий и наград, но тесно и горячо отожествляемое с эхом прошедших долгих испытаний и трудностей, закаляющих душу и сердце. Владиус прекрасно помнил это самое эхо, выражающееся общностью солдатских традиций и духом воинской дружбы, и посему, без всякой брезгливости взяв протянутый легионером бурдюк, осушил его до дна, мгновенно ощутив в душе настоящую гармонию! Простояв в мысленном преображении пусть и неполную, но такую чудесную дюжину сказочных мгновений, центурион, почувствовав былую легкость внутри, по-особенному встрепенулся и, обратно протянув в направлении застывших в ожидании легионеров неброский курдюк, улыбаясь, смиренно промолвил: