Воин Доброй Удачи
Шрифт:
Анасуримбор Серва… Она была одна из немногих среди великих, которые практиковали колдовское искусство, если верить слухам.
«То, что дает Праматерь…»
И он, пряча, понес Хору, спокойный в объятиях Богини…
«Ты должен принять».
Следующие недели прошли как во сне, пролетели как одна, когда оглядываешься назад, в прошлое.
Несмотря на ясные слова Анасуримбора Каютаса в тот день после битвы с Полчищем, он всего лишь однажды посоветовался с Сорвилом насчет шранков, не обсуждая гору повседневных вопросов, которые встают перед любым войском в походе. Сорвил с Цоронгой проводили большую часть времени
Они удостоились чести носить звание военных советников, но в действительности были всего лишь посыльными. Этот факт гораздо больше тяготил Цоронгу, чем Сорвила, который в конечном счете стал бы посыльным своего отца, если бы не события последних месяцев. Наследный принц порой часами проклинал их удел, пока они вместе делили трапезу. Зеумский двор, как начал понимать Сорвил, был вроде арены, местом, где осуждали пренебрежение, лелеяли неудовольствие и где политиканство при особых привилегиях становилось искусством. Цоронга на самом деле не особо презирал работу посыльных, а Сорвил от всей души наслаждался свободой передвижения по всему Трехморью. Он просто не мог смириться, что в будущем, когда он наконец вернется в Домиот, ему придется рассказывать о том, что его приближенные неизбежно сочтут унижением. В перерывах между официальными беседами они будут называть его за глаза Цоронгой на побегушках и смеяться.
Все больше и больше видел Сорвил в зеумском принце осколки себя прежнего – Сорвила-сироты, Сорвила, оплакивающего прежнюю жизнь. Цоронга узнал о себе нелегкую правду, сбежав в тот момент, когда Сорвил повернул коня, чтобы спасти Эскелеса. Он полностью утратил свое окружение, свою Свору, как зеумы называют друзей, так же как и любезного его сердцу Оботегву. При всем своем простом обхождении, наследный принц ни разу в своей привилегированной жизни не испытывал утрат. Теперь он пребывал в трудном положении, как и Сорвил, оказавшись в войске врага. И вопросы о собственной ценности и чести тяготили его, как и Сорвила.
Они не говорили много на эту тему, больше делали, как склонны делать молодые люди, обмениваясь лишь братскими взглядами и беззлобными насмешками.
Цоронга время от времени слишком уж рьяно расспрашивал о Богине. Король Сакарпа просто пожимал плечами и говорил что-то об ожидании знаков или вяло отшучивался на тему, что не стоит тревожить умерших. С утратой самоуважения воинственный настрой Цоронги превратился в острую требовательность. Раньше он волновался за друга, попавшего в трудное положение, а теперь хотел, чтобы Сорвил стал инструментом Богини, даже настаивал на этом. С риском для себя он даже начал в присутствии Каютаса бросать дерзкие взгляды и отпускать замечания и шутки, которые придавали ему храбрости и тревожили Сорвила.
– Молитесь Ей! – призывал он. – Лепите лица из глины!
Сорвил в ужасе взглядывал на него, пытаясь заставить его no avail, беспокоясь о том, что Анасуримбор в лице этого человека разглядит его собственные намерения.
Нужно быть осторожным, предельно осторожным. Ему отлично было известно все могущество и изобретательность аспект-императора, по милости которого он потерял отца, родной город и все свое величие.
Вот почему, когда он наконец набрался храбрости и спросил своего друга о нариндари, избранных Богами убийцах, он начал разговор со скучающим видом.
– Это самые страшные убийцы на земле, – ответил наследный принц. – Люди, для которых убийство – это молитва. Они есть почти во всех культах, и говорят, что у Айокли нет приверженцев,
– Но зачем Богам убийцы, если от них одни беды и несчастья?
Цоронга нахмурился, будто что-то вспоминая.
– Почему Боги требуют преданности? Жертвоприношения? Жизнь легко забрать. Но душу необходимо отдать.
Вот как Сорвил пришел к мысли, что он посланник небес.
«То, что дает Праматерь… ты должен принять».
Но дни проходили за днями, а он не чувствовал в себе ничего божественного. Он страдал от боли и от голода. Стирал кожу и подавлял физические желания. Облегчался, как и все остальные, задерживая дыхание от дурного запаха. И постоянно сомневался…
Прежде всего потому, что принадлежал Анасуримбору. Как и раньше, Каютас оставался магнитом для его взгляда, но если раньше Сорвил видел лишь его штандарт с изображением лошади и кругораспятия, мелькающий вдали, за скоплением колонн воинов, то теперь стоял от него на расстоянии нескольких пядей. Он был превосходным командиром, управляющим сотнями тысяч всего лишь словом и жестом. К нему поступали запросы и отчеты, от него исходили ответы и выговоры. Неудачи тщательно разбирались, обсуждались возможные решения. Успехи беспощадно эксплуатировались. Безусловно, ни одно из этих действий не несло на себе печать посланника свыше, ни в отдельности, ни все в целом. Но сама легкость, с которой принц-империал управлял войском, казалась чудесной. Невозмутимость, спокойствие и безжалостная решимость этого человека, который совершал тысячи жестоких действий, были не вполне человеческими…
В этом чувствовался дунианин.
И сам Великий Поход, и его неустанное продвижение на север казались чудом. Какие бы преграды ни встречались на пути, как бы ни голодали люди, Армия Среднего Севера упорно продвигалась вперед, растянувшись, как оползни, по склонам, оставляя за собой клубящиеся столбы пыли. И если раньше в этой картине чувствовалось какое-то великолепие, то теперь они просто раздувались от собственной значимости, воспоминаний о пережитом и зловещего предчувствия того, что ожидает впереди.
Несмотря на понесенные потери в Походе, Полчище так и не было уничтожено полностью. Оно отступило, уменьшившееся, зализывая тяжелые раны, слишком быстрое и аморфное, чтобы можно было его догнать. Дважды Сорвилу с Цоронгой поручали доставить послания к передним заставам, одно из них было адресовано самому Анасуримбору Моэнгусу. Они вдвоем поскакали вперед, отпустив поводья, радуясь освобождению от пыли и напряженно всматриваясь в желтоватую дымку на горизонте. Отделившись от войска, они изо всех сил гнали лошадей по пустынной равнине, остро ощущая свою свободу и в то же время сознавая, что необозримые множества шранков стеной стоят на севере. Цоронга рассказывал Сорвилу о своем двоюродном брате, который был капитаном военной галеры, о том, как он любил – и ненавидел – больше всего на свете плавание в океане накануне бури.
– Только моряки, – объяснил наследный принц, – знают, где окажутся по милости своего Бога.
Все школы к этому времени были полностью мобилизованы, и потому, когда пыль от Полчища поднималась вверх, внизу, у самой земли, проглядывали полосы света, яркие проблески, пробивающиеся сквозь мрачные завесы пыли. Цоронга с Сорвилом пригнули головы, перевели глаза с вершин, ярко освещенных солнцем, к обманчивому сумраку внизу и ряду адептов, которые побивали и умерщвляли шранков. Школы. Народы. Племена скверные и сияющие. И они поняли, что даже короли и принцы не имеют никакой важности, когда на чашу весов обрушиваются такие массы.