Воин
Шрифт:
— А было ли когда-нибудь по-другому? — подумала Доннаси вслух, удивляясь собственному цинизму.
Перед ее мысленным взором проплывали лица: Фолконер, Анспач, Конвей… Где они сейчас? Живы ли?
Фолконер и Конвей — это была команда, хоть между ними нередко летели искры. Они могли сделать многое — изменить все, и изменить к лучшему.
Может быть, и она способна что-нибудь сделать.
Но что? Она вспомнила Мэг Маццоли. Знать бы тогда, как та ошибалась, — никогда бы не согласилась уйти из той мирной долины. Эти люди понимали
— Я умею ориентироваться по звездам. Я могу определить время по солнцу. Я знаю, что «невидимые» — на самом деле микробы.
Она взяла зеркало. В нем отразилось разочарованное лицо. Пожалуй, немного униженное.
— Я знаю о войне больше, чем кто-либо во всем этом королевстве. Замечательно! Этому миру так же нужен еще один солдат, как мне — бородавка на носу.
Отшвырнув зеркало, Доннаси в последний момент подхватила его, ужаснувшись при мысли о дурной примете.
Война — вот что лучше всего получалось у этих людей. Лучшая сталь шла на оружие, лучшими зданиями были крепости и замки. Выше всего ценились собаки и лошади, обученные воевать.
Но это неправильно. Они называли Сайлу военной целительницей, но та была просто лекарем, только и всего. И, кстати, спасла Джонса от верной гибели.
Тейт улыбнулась. Она-то думала, что Сайла убивает Джона!..
«А стоило ли?» — мелькнувшая мысль ужалила, как скорпион.
Этот человек жил во имя креста.
Но Доннаси решила быть честной сама с собой. Джонс не был предан кресту, он намеренно спорил и противоречил всем. Разобравшись в своих чувствах, Тейт почувствовала облегчение.
Все происходящее должно быть для него сущим адом. Человек, пытавшийся решать людские проблемы мирным путем и переговорами! Всю свою жизнь он верил, что ответом на ненависть и насилие должен быть его кроткий белый Христос. А потом его заставили смотреть на самоубийство мира, и теперь он просыпается посреди этой бойни… Из всех нас Джонс — самая большая жертва.
Но это тоже неправда. Маццоли и Йошимура заплатили более высокую цену. И Харрис, и Кароли. По крайней мере Джонс выжил — радовался бы уже самой возможности прожить жизнь с толком.
Подойдя к распахнутому окну, Тейт выглянула наружу. Деревья, растущие на окраине деревни, почти закрывали маленький домик, в котором жил Джонс. Облокотившись на подоконник, она глубоко вздохнула: нужно пойти навестить этого человека.
В его присутствии о себе нельзя было и подумать. Джонс приходит в дурное расположение духа, даже когда стараешься убедить его, что все твои мысли только о нем. А уж заметив, что думаешь о чем-то другом, просто впадает в ярость.
Все это не важно. Он был единственной связью Доннаси с прошлым миром, и от этого не уйти.
Это — не ее мир. Она пришла из жизни, которую здесь никто и представить себе не мог. Без Джонса, без его постоянного присутствия
Внезапно на глаза навернулись слезы обиды. Тейт быстро смахнула их и, стиснув зубы, снова выглянула из окна. Невдалеке парил орел, сверкая на фоне гор. «Вот здесь реальность, — твердо сказала она себе, — здесь красота, здесь жизнь, а прошлое — не более чем вчерашний день».
Повернувшись к двери, Доннаси сделала глубокий вдох перед тем, как выйти из комнаты.
Джонс настаивал на уединении, и барон с радостью отделался от него. В любом случае Джонсу не стоило здесь находиться — он напоминал барону о судьбе сына. А его теперешняя раздражительность буквально угрожала ему самому и остальным. Тейт обрадовалась, когда ему разрешили переехать, хотя все понимали, что это скорее ссылка, чем освобождение. Сайла договорилась о доме с двумя комнатами и о сиделке.
Прогулка в деревню и обратно была лучшей частью этих посещений, печально подумала Доннаси. Люди уже привыкли к ней, хотя и воспринимали с большим любопытством, чем ей хотелось бы. Поэтому Тейт позабавило, как несколько женщин уставились на ее одежду. Она почти слышала возмущенные возгласы одних и оценивающие реплики других.
Даже животные тупо глазели на нее. Доннаси часто останавливалась, чтобы подобрать особенно лакомую ветку и подкормить их. Она с трудом привыкала к ламам — для нее они все еще были животными из зоопарка, — но не могла противиться их взгляду. Тейт была почти уверена, что животные разговаривают между собой: после того как она покормила первую ламу, остальные подошли к своим плетеным изгородям и смотрели на нее нежными умоляющими глазами. Доннаси отругала их за то, что приходится продираться к ним через заросли сорняков, и они нетерпеливо закивали в ожидании подачки.
Джонс приветствовал ее с койки, стоявшей около дома. Лежа в тенечке, он пил из высокого керамического кувшина.
— Что, пришла пожалеть инвалида? Поглазеть, чтобы потом можно было уйти, упиваясь своим собственным здоровьем?
Тейт ответила сразу, надеясь, что Джонс не услышит нервную дрожь в ее голосе:
— Джон, ты знаешь, что тебе нельзя так говорить. Ты ведь поправляешься с каждым днем.
Его лицо исказилось в лукавой усмешке, и он поднес палец к виску.
— Это наш секрет, — сказал он. — Никто не должен знать.
Вопреки ее воле глаза следили за пальцем Джонса. Прежде чем Доннаси поняла, что произошло, тюрбан из бинтов был сорван, и она увидела розовую впадину на его черепе. Кожа была выбрита наголо и, казалось, пульсировала, а красная линия шва была слишком нежна и неуместна.
Джонс медленно провел по нему пальцем, его глаза сверлили Тейт.
— Уродство. Гротеск. Вот что ты думаешь. Зная примитивность этих дикарей, это тоже чудо, да? Но ты ведь этого не скажешь. Нет, не скажешь. Ты думаешь, что они такие же люди. Они не такие же. Это заблудшие души. Проклятые.