Воинский эшелон
Шрифт:
— Приготовиться! — еще раз крикнул Сережа, быстро снимая ремень.
Александров на амфибии уже форсировал озеро, постреливая на ходу. На той стороне был «противник», и мы должны были идти сейчас в атаку — страшную атаку по воде, а Александров прикрывает нас техникой. Сзади неожиданно ударили пушки, и по ту сторону озера взлетели комья земли. Александров обернулся к нам и махал взводным, видно, мы нарушали график, задерживая атаку.
Сережа Филатов, наш лейтенант, стоял перед нами
Лицо у Сережи полыхало от горячего румянца, он смотрел на нас побелевшими глазами, а мы еле шевелились, изнемогая от усталости.
— Смир-р-но! — крикнул неожиданно Сережа, и мы встали кто в чем был, кто в одном сапоге, кто уже без гимнастерки.
— Вы что же,—спросил он неожиданно тихо. — Это игрушки? Мы в атаке! Трусите, что не переплыть!
Он говорил так, что мороз пробирал по коже. Он умел говорить, наш комвзвода, ему бы не лейтенантом быть, а марксизм читать.
— Что же, — спрашивал Сережа, — трусите? Значит, наш взвод —из трусливых щенков? — И вдруг кончил: — Кто трусит-пусть остается. Комсомольцы, вперед!
Это прозвучало совсем неожиданно и для меня, и для всех. Потом только, соображая, что произошло, я вспомнил, что во взводе у нас только трое или четверо были не комсомольцами, а поэтому команда Сережи, в общем-то, была бессмысленна, с таким же успехом мог сказать: Взвод, вперед. Но он сказал именно так — комсомольцы, вперед — и я шагнул вперед.
Я шагнул не один, со мной шагнул весь взвод. Но я шагнул, глядя на Сережу, нашего Данко-лейтенанта, на озеро, длиной метров в пятьсот, совсем забыв, что большее, на что я способен—четыреста метров на значок «Готов к труду и обороне», да и то в бассейне, где, проплыв двадцать пять метров, можно подержаться за какую-нибудь висюльку или просто за доску; шагнул, думая лишь о том, что я тоже комсомолец, хоть и принятый оптом, и не могу, не имею никакого права ни на какие отступления.
Я вошел, в воду, взяв в левую руку узелок с бельем и автомат. Сапоги я оставил на берегу, они бы меня утопили. Впереди плыл Сережа, все время оглядываяеь и улыбаясь нам ободряюще. Он плыл легко, свободно, и я пытался делать так же, И это вначале удавалось. Но потом я стал захлебываться, перехватило дыхание, и я поплыл тише, оказался в середине нашего взвода. Рядом пыхтел Алешка, и я только сейчас неожиданно понял, что се ним мы поменялись сапогами, Стало до слез обидно — ведь я протопал в его сапоге столько километров и стер ногу, она горела даже сейчас, в прохладной воде.
На полдороге я окончательно выбился из сид и стал глотать воду, но Алешка крикнул мне, чтобы я плыл на спине, Я обрадованно перевернулся, стало гораздо легче, и я побарахтался вперед, выбиваясь из сил и стараясь не отстать от Алешки. Впереди послышалось «ура», но я не
Общее ликование, общий ритм и стремление вперед ухватили меня, и я мчался по колючей траве вместе со взводом, радуясь и побеждая.
Сережины слова — комсомольцы, вперед! — будто обновили, перевернули нас. Я бежал по траве, обстреливая «противника», и в голове моей короткими зуммерами, по слогам звучали эти слова: ком-со-моль-цы — впе-ред! Ком-со-моль-цы-впе-ред!
Вот когда я первый раз в жизни почувствовал себя комсомольцем, и это без фразы, это было действительно так. В первый раз от меня потребовали как от комсомольца не металлолом, не двалцать копеек взносов, а действия. Действия для дела, где требовалось минимальное мужество — проплыть полкилометра после боевого броска, проплыть во что бы то ни стало, если даже ты не умеешь.
НУ ВОТ, ПОЗНАКОМИЛИСЬ
«Сидор» на плече, командировка в кармане. Все в порядке. Я еду на сборный пункт. В военкомате мне предлагали посмотреть личные дела, хотя бы на выбор, несколько. Я отказался. Что смотреть - родился, учился, женился… Лучше поехать сразу к ребятам, пожить с ними денек-другой, пока окончательно не сформируют команды.
Сборный пункт был на городской окраине. Возле железнодорожной ветки стояли старые, еще с военных лет, видно, бараки. Место оказалось тихое, только на тополях копошились и орали грачи, чувствуя близкую дорогу. Мутнели от частых дождей лужи, а у обочины дороги, назло осени, по-летнему цвел желторотый подсолнух.
От бараков пахнуло деревенским уютом — коричневые от мороза, солнца и старости бревна пахли чем-то до боли близким и родным.
Едва я распахнул обитую войлоком дверь, как уши заложило, будто ватой, мерным, однотонным гомоном. На лавках сидели парни — с мешками в руках или с маленькими потрепанными чемоданчиками. Парни были все на одно лицо — все одинаковые, стриженные под нулевку, одетые в телогрейки, в старые куртки, дымившие сигаретками, молчаливо смотрящие перед собой и оживленно говорящие о чем-то.
Кто-то тронул меня за плечо, я повернулся.
— У капитана отмечайся, — сказал мне круглоголовый парень, похожий на всех, а навстречу: мне уже шел капитан и спрашивал. на ходу женским писклявым голосом:
— Как фамилия?
— Серёгин,— ответил я машинально, оглядывая барак и одинаковых парней в одинаковых одежках.
Капитан рылся в своем списке, водил аккуратно отточенным карандашиком по бумаге и пожимал плечами.