Воители безмолвия. Мать-земля

Бордаж Пьер

– Вы лжете! – крикнула она.

Глаза ее пылали. Она перестала контролировать свои эмоции, хотя прекрасно делала это на Двусезонье.

– Вы лжете! – повторила она. – Если бы махди был убит, Шри Митсу узнал бы об этом и предупредил моего отца. Вы сочинили всю эту историю, потому что не хотите признать, что выкрали меня из-за низкого чувства ревности!

Тиксу побледнел, но сумел сдержать себя.

– Да, это верно. Я ревновал, – прошептал он. – Но не эта причина заставила меня…

Словно мрачное предчувствие охватило ее внезапно, и она сухо прервала его:

– Что случилось с воином Филпом Асмусса?

– Он… весьма невелика вероятность того, что он уцелел после битвы Ордена с императорской армией…

– Нет!

Это неправда! Вы лжете!

Она в полном отчаянии соскользнула вниз по стене грота и зарыдала. Ее горячие слезы означали полный провал ее мечты, ведь она всегда презирала эмоции или боролась с ними. Она пыталась себя убедить в обратном, но предчувствовала, что служащий ГТК сказал правду. Она больше никогда не увидит Фил-па, из-за которого ее сердце билось учащеннее, ведь он первым открыл ей ее истинную натуру женщины. А контроль эмоций, стена, терпеливо возведенная ее отцом и жестким сиракузским воспитанием, рухнул, как карточный домик. Ей одной никогда не удастся восстановить его. Теперь она была обречена на страдания. Болезнь и чувства взяли приступом ту крепость, которая называлась ее волей и которую она считала неприступной. Ее жесткие принципы были поколеблены, растрескались, развалились при контакте с внешним миром. Она стала обычным человеком, а рядом не было плеча, на которое можно было преклонить голову. Слишком долго сдерживаемые слезы катились горьким потоком. Она задавала себе вопрос, зачем нужно это чудесное исцеление, ведь оно бросило ее в бездну уязвимости.

– Я могу что-нибудь сделать для вас? – робко спросил Тиксу.

Он боролся и с раздражением, раздиравшим его душу, и с желанием взять ее в объятия и утешить.

– Оставьте меня! Уходите!.. Пожалуйста…

С опустошенной душой он вышел из грота и долго ходил по скалам, пока не устал. Ветер развеял туман и нагнал низкие черные тучи. Огромные волны разбивались о прибрежные скалы, выбрасывая пенные языки по всему пляжу. Буря возбудила злымонов: ни один не остался лежать на песке. Издавая радостные крики, они бросились в разъяренный океан. Черные загривки, рога разрезали разбушевавшуюся стихию, рисуя причудливые геометрические узоры среди вспененных волн.

С этого дня между Тиксу и Афикит установились странные отношения. Каждое утро после появления «Качо Марума» оранжанин ставил перед гротом сосуд с порцией приготовленных водорослей. Потом влезал на скалу, сгоняя желтых чаек, и ложился на вершине, оставаясь невидимым. Через некоторое время появлялась закутанная в одеяло Афикит, брала сосуд и, бросив быстрый взгляд вокруг, удалялась в пещеру. Успокоившись, Тиксу отправлялся на пляж и общался со злымонами. Этот ставший привычным ритуал возбуждал радость млекопитающих, которые отвечали ему веселыми криками.

Затем он выбирал тихий изолированный уголок – он уже убедился, что опыты его происходят удачнее, если проводить их на пустой желудок, – и несколько часов проводил наедине с антрой, чье присутствие ценил все больше. Он тонул в храме внутреннего безмолвия, опускаясь в неф, перекресток всех дорог, старых и новых, прошлых и будущих. Там он выбирал один из бесчисленных входов, добирался до неизведанных источников своей души, открывал ее неведомые стороны, скрытые в лабиринте многочисленных коридоров и залов, составлявших его личность.

Иногда, когда ни единый звук – крики чаек, свист ветра в скалах, рев злымонов – не возвращал его в повседневность, ему доводилось проводить целый день на скале лицом к океану Фей и исследовать густой, цветущий и удивительный лес собственного сознания, куда вели темные тропинки от залитого светом нефа. Ему случалось открывать глаза, когда он ощущал внезапное присутствие. И тогда замечал беглую тень Афикит, которая высилась над ним. Если ее присутствие обнаруживалось, она поспешно удалялась в свой грот.

Тиксу постепенно приобрел

уверенность, что переживает сложное преображение и что чувственное притяжение среды, шум жизни, отрывает его от собственных глубоких корней. Во время погружения в тайны своего существа к нему возвращались крохи памяти, фрагменты нити-проводника, последовательности самых разных его воплощений. Он улавливал звенья вечной связи, которые оборвались в момент, когда он впервые осознал собственные телесные и интеллектуальные границы. В эти мгновения, когда он зависал во времени и пространстве, он обретал единение со всеми частицами вселенной. Он одновременно был всем и ничем, центром и периферией, актером и зрителем. Его ощущения, его мысли, его суждения – все, что составляло его нынешнюю личность, а вернее, полное отсутствие личности, менялось, расширялось. Имел ли он теперь право осуждать действия палачей, зная, что сам в тот или иной день был палачом и что частички жестокости жили и в глубинах его духа? Не была ли ненависть к мучителям двойственным отражением его собственных реакций? И, невольно восстав против скаитов Гипонероса, убийц-притивов и сиракузян, не вступил ли он на путь борьбы с демонами, прячущимися в глубинах его души? И когда бросился на помощь Афикит, разве он не бросился на помощь самому себе? Быть может, он любил эту женщину, поскольку считал себя уродом и желал созерцать свое отражение в зеркале ее красоты?

Он понимал, что, позволяя себе вмешиваться в ход событий, полный взаимоисключающих импульсов и крайних поступков, он только укреплял свою принадлежность к миру миражей. Его особенность, его отличие крылось не в поиске ощущений и чувств, а в обращении к интуиции, к безмолвному слушанию судьбы, которая пока не давалась его пониманию. Постепенное повторное открытие своей вневременной памяти бросало какой-то свет на его истинную натуру, но этот свет был еще пока очень слабым и ненадежным, чтобы позволить глобальное видение. Он стал как бы главной пешкой на вселенской шахматной доске, но ему надо было время, чтобы слиться с ролью, которую ему предназначала судьба.

Когда он заканчивал долгие внутренние путешествия, то отправлялся купаться в океан вместе с млекопитающими, которые бережно кружили вокруг, чтобы не увлечь в водовороты, создаваемые их плавниками. Ледяная вода бодрила тело, и он вспоминал о реке Загривка Маркизы, в которую его со смехом бросил Станислас Нолустрит. Время от времени из-под него выныривали молодые злымоны и поднимали на своих черных спинах. Они уносили его в океан под неусыпным надзором «Качо Марума». Потом, сочтя, что шутка удалась, они подвозили его к пляжу с криками, похожими на шутливое предупреждение.

Квен Даэл не подавал признаков жизни, и его долгое отсутствие беспокоило Тиксу. Афикит чувствовала себя все лучше, если судить по ее долгим прогулкам по острову. Он различал ее тонкую фигурку в тумане между скалами. После разговора в фоте он держался в стороне от девушки. Но продолжал каждое утро ставить сосуд с водорослями у входа в грот и удалялся, ничего не требуя. Время растягивалось в бесконечность. Ему казалось, что он живет на этом острове уже несколько веков.

В то утро, когда антра доставила его на перекресток безмолвия, он выбрал тропу, по которой еще ни разу не ходил. И вдруг оказался в агентстве на Двусезонье, в зале дерематов. Он стоял перед черной округлой машиной, возвышавшейся в центре помещения. Без колебаний он проник в черную инертную сферу и вначале растворился в грубых слоях материалов. Потом достиг сердца материи, вакуума, безграничного поля, где рождались атомы, молекулы, светила микромира, чей бесконечный танец обеспечивал существование светил бесконечного макромира. Включились двигатели, а фильтр клеток вспыхнул миллиардами синих и белых искорок. Невероятный разряд энергии пронзил его с ног до головы и заставил поспешно открыть глаза.