Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба
Шрифт:
Прошло еще несколько минут. Обессилевшая рука три или четыре раза опускалась, но учитель неумолимо поднимал ее опять вверх.
– Можете меня убить, но я дольше не могу держать, – проговорил со стоном Фекиакис.
– Врешь, анафема! Я тебя научу курить…
– Дидаскале (Учитель)! Кто-то идет! – заявил один из учеников, показывая на двор рукою.
Вучина выглянул в окошко. По двору, по направлению к школе, шел Павел Егорович.
– Убирайся вон, скотина! Садись на место! – крикнул Вучина Фекиакису.
В один миг исчезли и кочерга, и штрафные доски, и лестница. Фекиакис сидел на своем месте и потряхивал онемевшей рукой. Николай Спиридонович в это время
– Оцень приятна! Оцень приятна! Позалуйте… Бакорнейсе прасу…
Наступили рождественские вакации. У Павла Егоровича вечерком на рождественских святках собрались гости, и ему вздумалось прихвастнуть перед ними познаниями своих детей в греческом языке. Он позвал Колю и Антошу и велел им принести свои книжки и прочесть что-нибудь при гостях. Гости изъявили желание послушать и, как водится, приготовились заранее похвалить из вежливости прилежных мальчиков. Но вместо ожидаемого эффекта получилось полное огорчение для родительского сердца. Коля еще кое-как прочел по складам два слова, а Антоша не мог сделать даже и этого и только пыхтел от напряженных усилий прочесть. Павел Егорович был поражен.
– Полгода ходите в школу, а даже и читать не научились?! – воскликнул он.
– Нам в школе никто не показывает, – ответили мальчики.
Начались на эту тему разговоры. Павел Егорович обвинил детей в лености и тут же, при гостях, сделал им выговор. Коля и Антоша ушли спать в слезах. Ночью Антоша во сне вздрагивал и часто просыпался. <…>
Но не всегда кефалонец оказывался строг. Бывали недели, когда он был кроток и добр и не только не отжаривал учеников по рукам линейкою и не давал им оплеух, но даже снисходил до того, что поглаживал некоторых мальчуганов по головке. Вся школа в такие «добрые» промежутки оживала и дышала свободнее.
Но юные натуры всегда остаются юными, и от шалостей молодежь не отказывается никогда. В один из таких добрых промежутков ученики пятого класса совершили выходку, испортившую все дело и повернувшую настроение учителя опять на старый строгий лад.
Одна из дверей классной комнаты вела в то необходимое помещение, без которого не обходится ни одно жилье. Этим помещением пользовались одинаково как ученики, так и учитель, но только учитель держал свое отделение на замке.
В один довольно пасмурный и нагонявший угрюмое настроение день помощник учителя – Спиро, побывав в этом местечке, подошел к Николаю Спиридоновичу и сказал по-гречески:
– Пойдем-ка, я тебе покажу нечто интересное.
Вслед за этим они оба удалились туда, откуда только что вышел Спиро, и менее чем через пять секунд Вучина вылетел, взбешенный донельзя.
– Кто осмелился написать? – закричал он, вращая белками.
Ответа не последовало.
– Вы молчите? Хорошо же! – прошипел он, захлебываясь от гнева. – Это сделал кто-нибудь из пятого класса… Я найду виноватого… Антонопулос, ступай к доске и напиши слово «дидаскалос» (Учитель).
Антонопулос исполнил это. Учитель всмотрелся в его почерк и сбегал свериться.
– Что там такое написано? – осведомились встревоженные ученики у Спиро.
– Там какая-то скотина написала на стене мелом: «Дидаскалос треллос» (учитель – дурак), – ответил добродушный Спиро.
Возвратившийся с ревизии учитель стал вызывать поочередно к доске остальных учеников, прихватывая кое-кого и из четвертого класса.
– Вогазионос, напиши ты «дидаскалос»!.. Диамандидис,
Все писали, и учитель с тщательностью эксперта сверял почерки и старался открыть виновного. Один из учеников, памятуя фразу, произнесенную устами Спиро, вздумал было написать ее целиком, но лишь только вывел первые три буквы «трел…» (дур…), как сподобился пощечины.
Перебрав и сличив все почерки и сбегав еще раз пять или шесть сверить с подлинною фразою, кефалонец решил, что дерзким злоумышленником должен быть не кто иной, как Фекиакис. Напрасно бедняга божился и клялся, что он не писал ни одной буквы и что его почерк совсем иной. На него посыпались оплеухи и щелчки без счета. Он едва успевал прикрывать голову руками.
Но оскорбление не могло быть смыто одними только колотушками. Оно было слишком глубоко. Немезида требовала мщения, соответствующего вине. Фекиакиса увешали позорными досками, привязали к спине накрест кочергу и ухват и в таком виде поставили на стул, как на лобное место, перед кафедрой. Так он простоял до самого конца дневных занятий в школе. В этот день учеников распустили по домам не всех сразу, а поодиночке: каждого ученика в отдельности Спиро и Вучина подводили к виновнику и приказывали:
– Скажи: «Мерзавец» – и плюнь ему в лицо.
Ученики в точности выполняли приказ, и только после этого их выпускали в переднюю одеваться. Антон Павлович тоже исполнил этот обряд оплевания и долго потом помнил его, хотя и не любил вспоминать о нем, как о гнусном надругательстве над человеком из чувства личной мести.
Фекиакис простоял на стуле трое суток. Его отпускали домой только на один час пообедать. Вся эта печальная история закончилась еще более печальным финалом. Вскоре после этого происшествия вышел из школы самый старший по возрасту ученик, двадцатилетний Антонопулос. Ему стало уже невмоготу сидеть на школьной скамье. Уходя и прощаясь с товарищами, он со злым смехом заявил:
– А ведь эту фразу «дидаскалос треллос» написал не Фекиакис, а я…
Кефалонец заскрежетал зубами, но уже было поздно. Антонопулос уже не был учеником школы и в случае сведения личных счетов мог бы постоять за себя и ответить с лихвою…
Зимние месяцы прошли. Запахло весною – ароматною южною весною. Скоро в садах зацвели тюльпаны и сирень. Приближались экзамены. Павел Егорович ждал их с нетерпением и был вполне уверен, что Коля и Антоша перейдут в следующий класс. Но на деле оказалось, что они в течение всего года не только не учили таинственного «синтаксиса», но даже и не научились по-гречески ни читать, ни писать. Мечтам о конторе не суждено было осуществиться. Они разлетелись как дым. Евгения Яковлевна, стоявшая за гимназию, и знакомые педагоги взяли верх. Павел Егорович вздохнул и ближайшей же осенью облек детей в гимназические мундиры. Антоша поступил в приготовительный класс.
Незадолго до смерти Антона Павловича я был в Ялте и сидел в его кабинете. Толковали о многом и, между прочим, вспоминали старину. Антон Павлович тогда собирался за границу, в Баденвейлер. Он был весел и хорошо настроен. Предстоящая поездка ему улыбалась. Во время разговора принесли почту – объемистый пук газет, книг и писем. Отложив газеты в сторону, Антон Павлович стал пересматривать присланные ему книги и, раскрыв одну из них, засмеялся своим тихим, добродушным смехом.
– Вот меня и на греческий язык перевели; издатель книжку прислал3, – сказал он. – По-видимому, и биографию приложили. Посмотри-ка, что такое обо мне пишут… Ты ведь еще помнишь греческий язык.