Вокруг света на «Коршуне»
Шрифт:
Обо всем вспомнил сегодня Андрей Николаевич, а о них-то и забыл!
— Боцмана Федотова послать! — крикнул он.
— Боцмана Федотова послать! — раздался окрик вахтенного унтер-офицера.
— Есть! — отвечал уже на ходу боцман Федотов, несшийся на рысях к старшему офицеру и выпучивший вопросительно глаза, когда остановился перед мостиком.
— Надо убрать на время куда-нибудь обезьян и собаку, а то черт знает что может случиться во время смотра! — проговорил старший офицер.
— Есть, ваше благородие… Куда прикажете их посадить?
— Куда? — задумался старший офицер. — Привязать их в гардемаринской каюте! — внезапно
— Слушаю, ваше благородие… Только осмелюсь доложить насчет обезьянов…
— Ну, что еще? — нетерпеливо перебил старший офицер.
— Трудно будет поймать их… Лукавое животное, ваше благородие.
— Как-нибудь да поймать и посадить… Да живо! — прибавил Андрей Николаевич.
И с этими словами он тревожно взглянул на фрегат и спросил у сигнальщика, не спускавшего подзорной трубы с фрегата:
— Что, отвалил адмирал?
— Никак нет, ваше благородие. Катер у борта.
Федотов был прав. Действительно, исполнить приказание старшего офицера и поймать обезьян было трудно. С водолазом дело обошлось просто: его взяли за шиворот и, к немалому его изумлению, отвели в гардемаринскую каюту и привязали на веревку, а обезьяны решительно не давались, несмотря даже на куски сахара, которые поочередно и Федотов и другие матросы протягивали и Егорушке и Соньке с коварным намерением захватить их. Но они, видимо, отнеслись к такому неожиданному со стороны матросов угощению подозрительно, предвидя какой-нибудь подвох, и приближались на такое расстояние, что при каждой попытке схватить их они успевали задавать тягу и садиться в места, более или менее гарантирующие их безопасность. Долго продолжалась эта травля к общему смеху команды. Боцман и несколько других ловцов измаялись, гонявшись за ними по всему корвету.
— Подожди ужо, шельмы! — погрозил боцман обезьянам, сидевшим на вантах и, казалось, насмешливо скалившим зубы, и послал матроса за сеткой, а сам отвернулся, будто не обращая более на них никакого внимания.
Сетка принесена. Матрос осторожно приблизился и только что сделал движение, как Егорушка и Сонька бросились по вантам наверх и в мгновение ока уже были на брам-pee и поглядывали вниз.
— Эка дьяволы, чтоб вас! — пустил им вслед боцман и хотел было бежать доложить старшему офицеру, что «обезьянов» никак нельзя поймать, как в эту минуту раздался взволнованный голос старшего офицера:
— Караул, наверх!.. Команда во фронт!..
Все мгновенно затихло на корвете.
По обе стороны палубы, от шканцев до бака, стояла, выстроившись в две шеренги, команда; на левой стороне шканцев выстроился караул, а на правой — офицеры, имея на правом фланге старшего офицера, а на левом кадета Ашанина.
Капитан и вахтенный начальник ожидали у трапа.
— Шабаш! — раздался молодой окрик гардемарина, сидевшего на руле адмиральского катера, и через минуту на палубу «Коршуна» вошел небольшого роста человек, лет сорока с небольшим, в сюртуке с адмиральскими погонами и с аксельбантами через плечо, со своим молодым флаг-офицером.
Когда капитан и вахтенный начальник отрапортовали адмиралу о благополучном состоянии «Коршуна», адмирал, протянув руку капитану, тихой походкой, с приложенной у козырька белой фуражки рукой, прошел вдоль фронта офицеров, затем прошел мимо караульных матросов, державших ружья «на караул», и, в сопровождении капитана и флаг-офицера, направился к матросам.
— Здорово, молодцы! — чуть-чуть повысил свой тихий скрипучий голос адмирал,
«Р-ра-аздва-ай!», раздавшееся звучно и весело, должно было означать «здравия желаем, ваше превосходительство!».
Адмирал медленно обходил по фронту, и матросы провожали адмирала глазами, взглядывая на его умное серьезное лицо.
Обойдя команду, адмирал обратился к капитану с изысканной, но холодной вежливостью:
— Попрошу вас удалиться на минуту, Василий Федорович.
И когда капитан удалился, он, несколько более повысив голос, спросил, обращаясь к матросам:
— Всем ли довольны, ребята?
— Всем довольны, ваше превосходительство! — так же весело, как и раньше, отвечали матросы.
— Нет ли у кого претензии?
Ни звука в ответ.
— Если есть у кого претензия, выходи, не бойся!
Никто не шелохнулся.
— Так ни у кого нет претензий?
— Никак нет, ваше превосходительство! — в один голос ответили матросы.
По тонким губам адмирала пробежала удовлетворенная улыбка и снова скрылась в серьезном выражении лица.
Вслед затем команду распустили, и начался осмотр корвета в сопровождении капитана и старшего офицера. Осмотр был самый тщательный. Адмирал, минуя показные, так сказать, места, заглядывал в такие укромные уголки, на которые обыкновенно меньше всего обращается внимания. Он был на кубрике, в помещении команды, приказал там открыть несколько матросских чемоданчиков, спускался в трюм и нюхал там трюмную воду, заглянул в подшкиперскую, в крюйт-камеру, в лазарет, где не было ни одного больного, в кочегарную и машинное отделение, и там, не роняя слова, ни к кому не обращаясь с вопросом, водил пальцем в белоснежной перчатке по частям машины и глядел потом на перчатку, возбуждая трепет и в старшем офицере и старшем механике. Но перчатка оказывалась чистой, и адмирал шел далее, по-прежнему безмолвный. Наконец, когда решительно все было осмотрено, он вышел наверх и, поднявшись на мостик, проговорил, обратившись к капитану:
— Считаю долгом заявить, что нашел корвет в примерном порядке.
Капитан ни слова не сказал в ответ.
— Ну, а теперь посмотрим, как у вас подготовлена команда. Потрудитесь вызвать сюда барабанщика.
— Боевую тревогу! — тихо приказал адмирал, когда явился барабанщик.
Барабанщик стал отбивать тревожную, несмолкаемую трель, и через несколько минут корвет готов был к бою.
Смотр продолжался очень долго. Были и парусное учение, и артиллерийское, и пожарная тревога, и посадка на шлюпки десанта, и стрельба в цель — и все это не оставляло желать ничего лучшего. Матросы, сразу поняв, что адмирал занозистый и «скрипка», как почему-то внезапно окрестили они его превосходительство (вероятно вследствие скрипучего его голоса), старались изо всех сил и рвались на учениях, как бешеные, чтобы не подвести любимого своего капитана, «голубя», и не осрамить «Коршуна».
Наконец все окончено, и адмирал благодарит капитана.
Капитан принимает эти похвалы с чувством собственного достоинства, без того выражения чрезмерной радости, которая столь нравится начальникам и потому довольно обыкновенна среди подчиненных, и адмирал, как будто удивленный этой малой отзывчивостью к его комплиментам, к тому же весьма редким и не особенно расточительным, взглядывает на капитана пристальным взглядом умных своих глаз и, словно бы угадывая в нем рыцаря долга и независимого человека, чувствует к нему уважение.