Вокруг трона Ивана Грозного

Ананьев Геннадий Андреевич

Возможно, царь обвиняет его в трусости? Как и соратники до свемной сечи. Особенно первые воеводы полков. Повод есть: он оказался за спиной Девлет-Гирея, открыв вроде бы путь на Москву крымским туменам. Но дальнейший ход сражения раскрыл всем глаза. Не может и царь не оценить самый разумный ход в той непростой обстановке.

План сражения с врагом, имеющим вдвое, а может, того и более, Михаил Воротынский разработал с тремя своими боярами — отцом и сыном Двужилами и с Логиновым. Предлагалось полки, Большой огневой наряд и китай-город укрыть в тайных станах с таким расчётом, чтобы, в зависимости оттого, какой путь выберет Дивей-мурза, предводитель похода крымцев, им можно было быстро выйти либо

на Серпуховскую дорогу, либо на Боровскую. На переправах же надо было поставить по тысяче ратников, придав каждой с полдюжины длинноствольных пищалей и, по возможности, как можно больше рушниц, да не пожалеть трибол. Чтобы усилить сопротивление на переправах, давая понять ворогам, что на Оке собраны все наличные силы, предстояло пустить по реке боевые корабли — по три-четыре на каждую переправу. Подготовить такие корабли было поручено Логинову. Никифору же и Кузьме Двужилам было поручено определить места полковым станам и найти удобное место для свемной сечи, которое князь должен был сам оценить.

Всё сладилось отменно и без задержек. Когда же огромная «змея» из вражеских отрядов оказалась на пути к Москве, совершенно открытом, первый воевода Опричного полка, князь Хованский, взбунтовался. Воротынский потребовал безоговорочного исполнения приказов, при этом не собираясь открыть свой замысел.

— Запомни, князь! Я не потерплю непослушания! Станешь перечить, заменю тебя Хворостининым! Ясно?! Ведомо мне, как и тебе, сколько пролилось крови ратников и пахарей по воле воевод, споривших перед сечей о главенстве. Теперь же речь не только о жертвах. Тебе государь не сказывал о цели похода Девлет-Гирея? Нет? Тогда слушай. Если хан Крымский возьмёт верх, не быть больше России. Князей и бояр русских — под корень. Воевод, кто не обасурманится, тоже — под корень. Сам хан в Кремле сядет, а во всех старейших городах посадит своих мурз. И вот, спрашиваю я, позволительно ли нам в такое время шапки ломать?

— Но я должен знать обо всём, что ты, князь, замыслил. Иначе какой же я первый воевода Передового полка?

— Поведаю. Тебе одному из всех первых воевод. Только поклянись Господом Богом, что никому до времени ничего не скажешь.

— Клянусь Господом Богом! Слово твоё останется со мной до смерти.

Михаил Воротынский поверил клятве князя, хотя она исходила из уст царского опричника, а для опричников не было ничего святого, что известно было всей земле Русской, вплоть да самых захудалых околков. Не обратил князь внимания и на сказанные Хованским слова о том, что сохранит он тайну не на нужное время, а навечно, но тогда Воротынскому было не до таких мелочей. Пожав друг другу руки, они принялись обсуждать подробно действия Опричного полка и полка Левой руки, первым воеводой которого был князь Фёдор Шереметев. Им предстояло так раздразнить Девлет-Гирея и Дивея-мурзу встречными засадами и наскоками с боков и с тыла, чтобы они почувствовали, что русской рати у него за спиной довольно много. И тогда, прежде чем продолжить движение на Москву, враг обязательно постарается разведать силы русских и уничтожить их.

— Ненароком нужно будет вывести один или два лазутных дозора крымцев на гуляй-город. Он встанет на угоре близ деревни Молоди, — ставил задачу Михаил Воротынский князю Хованскому. — Вот тогда поведёт свои тумены Девлетка на нас. Тогда и быть свемной сечи.

— А Фёдор Шереметев знает о своём уроке?

— Нет. Моё слово ему будет, когда время подоспеет. Ему особенно трудный урок. Ещё и позорный для несведущих. Короткий бой, и — ноги в руки. До нового рубежа. Большей же частью сил полка — щипать слева. Тебе — справа и с тыла.

— Великий риск, — со вздохом произнёс Хованский, затем, уже с воодушевлением, добавил: — Великой мудрости риск.

Он

оправдался как нельзя лучше. Остановил своё войско Девлет-Гирей, узнав о гуляй-городе за своей спиной, и, к счастью русских ратников и воевод, послал вначале всего один тумен, чтобы разметать дощатую крепость. Но первый удар был отбит с большими потерями для атаковавших гуляй. Девлет-Гирей направил два тумена, но и их встретили достойно. Тогда, по настойчивому совету Дивея-мурзы, двинулись на гуляй-город все силы крымцев.

Рад Михаил Воротынский, но и понимает в то же время, что, сидя за китаями, победы не обретёшь, и он решился ещё на один рискованный шаг: оставил в китай-городе всего один полк, немцев-наёмников и весь Большой огневой наряд, остальные же полки увёл в окрестный лес, в засады.

Очень жарко пришлось оборонявшимся, но они держались стойко, чтобы как можно больше вражеских сил втянулось в бой, и только тогда, когда уже стало совсем невмоготу, подали знак.

Выпластали из леса конники, высыпали пешцы, казаки Строгановых и даже порубежники. Завязалась сеча, поначалу очень удачная для русской рати, но постепенно положение выровнялось. И тут Михаил Воротынский выпустил свою дружину, нацелив её на ставку самого хана.

Не дрогнула ханская гвардия, встретила дружинников упорно, дрогнул сам хан Девлет-Гирей. Ускакал, бросив своё войско на произвол судьбы. За ним поспешили мурзы, уже считавшие себя правителями богатых русских городов, а уж следом — темники, тысяцкие, сотники. Бей, секи побежавших нукеров, аки баранов.

Остановился князь посреди камеры — зашлось у него сердце. Как и тогда, когда побежало крымское войско. Но тогда от радости, теперь же не ясно отчего?

Ржавой тоскливостью проскрипела дверь. На пороге — опричники.

— Выходи!

У этих совесть ещё осталась — не поволокли князя, применив грубую силу, а шли с боков, приноравливая свой шаг к его затруднённому тяжёлыми оковами шагу. Даже с сочувствием смотрели на героя воеводу. Уважительно. Только перед Тайнинской подхватили его под руки и напустили на лица свирепость.

Втолкнули в пыточную. В ту самую, где в юные годы братьям выжигали палачи накалёнными до белизны прутками кресты на ягодицах, секли ссохшимися сыромятными ремнями — всё то прошлое ярко вспыхнуло в памяти узника, и он не сдержал стона. Нет, не страх перед истязанием, а ненависть к царю Ивану Грозному выдавила тот стон, от которого лица палачей расплылись в довольных улыбках. Палачи словно выросли в своих глазах: бесстрашный воевода, освободитель России ничто против их мастерства!

В пыточной мало что изменилось. Стены, утыканные крюками, покрытые налипшей на них многослойно запёкшейся кровью; стойкий запах окалины и палёного мяса; пылающий горн, только в нём не видно ни щипцов, ни прутьев, хотя огонь горел очень жарко, пожирая добрую охапку берёзовых поленьев. А вот и явное новшество: в «красном» углу стоял массивный трон, иззубившийся острыми иглами.

«Господи, укрепи душу!»

Несколько долгих мгновений гнетущего молчания и — отворилась боковая дверца. В пыточную вошёл сам Иван Грозный. Один. Без своих верных псов-опричников. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

— Ишь ты, кланяется. Это я пришёл к тебе с низким поклоном. Ты трона желал? Садись! Изготовлен специально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя за локти и плюхнули его на трон — десятки острых игл вонзились в тело, помутив разум; а царь Иван Васильевич встал пред князем на колени, затем опустил голову до самого заскорузлого пола.

— Повелевай, царь-государь всей России, рабу твоему...

Гневом вспыхнуло лицо Михаила Воротынского. Боли он уже не чувствовал от охватившего его возмущения. Ответил резко: