Вокзал потерянных снов
Шрифт:
Такое чувство, будто по этим улицам я иду в последний раз.
Может быть, я скоро умру?
Есть две возможности.
Я помогу Гримнебулину, и мы победим мотыльков, этих ужасных ночных тварей, вампиров, высасывающих души, и он в награду зарядит меня, как флогистоновую батарейку, и я полечу. Думая об этом, я лезу вверх. Все выше и выше поднимаюсь по ступенькам-перекладинам, карабкаюсь по городу, как по лестнице, чтобы сверху посмотреть на его дешевую мишуру, на кишение его теней. Чувствую жалкое рудиментарное движение – это пытаются махать дряблые культи. Мне уже не
И это будет поистине чудесно.
Либо ничего не выйдет, и я умру. Упаду и разобьюсь всмятку о металл, или высосанные сны послужат пищей для какого-нибудь новорожденного демона. Почувствую ли я это? Буду ли я жить, превратившись в молоко? Узнаю ли о том, что сделался кормом?
Из-за горизонта выползает солнце. Я устал.
Я понимаю, что надо остаться. Если хочу быть чем-то настоящим, чем-то большим, нежели бессловесная и бездумная тварь, то я должен остаться. Я должен участвовать. Планировать, готовиться. Кивать, выслушивая предложения, не скупиться на собственные. Я охотник… то есть был охотником. Умею подкрадываться к чудовищам, к ужасным зверям.
Но – я не могу сделать первый шаг. Я хотел попросить прощения, хотел сказать Гримнебулину, даже Блудей, что я с ними, что я из их ватаги. Или компании. Или команды. Что мы все – охотники на мотыльков.
Но эти слова прозвучали только в моем черепе.
Я буду искать и найду себя. И тогда пойму, способен ли сказать им это. Или скажу нечто совсем иное.
Я вооружусь. И приду с оружием к ним. Найду нож, найду кнут вроде того, что был у меня раньше. Даже если пойму, что я чужой, все равно не дам им умереть напрасно. Прожорливым тварям дорого обойдутся наши жизни.
Я слышу грустную музыку. Наступила редкая минута волшебной тишины – поезда и баржи прошли мимо, их рокот затих вдали, и наступает рассвет.
У реки, на каком-то чердаке, играет скрипка. Навязчивый мотив, дрожащий плач полутонов и контрапунктов над изломанным ритмом. Как это не похоже на здешние мелодии… Я узнаю этот звук, я его уже слышал. До того, как попал в Шанкелл. Слышал на судне, что везло меня через Скудное море. Видно, никуда не деться мне от южного прошлого.
Не только невидимый аккомпаниатор моих дум приветствует восход солнца – южнее звучат инструменты рыбачек Ближнего Перрика и Мандрагорова острова.
Немногочисленных нью-кробюзонских перрикийцев чаще можно встретить в Эховой трясине, но и здесь, в трех милях выше по течению от речной излучины, одна из них будит великую Дневную рыбалку своей чудной игрой.
Она музицирует для меня еще несколько минут, но затем утренний шум заглушает звуки скрипки, и я остаюсь один. Слышу взревывание рожков, свистки поездов.
Скрипка в долине еще не смолкла, но голос ее больше не слышен. Мои уши заполнились звуками Нью-Кробюзона. Я внемлю им, я рад им. Пусть они окружают меня. Я окунусь в жаркую городскую жизнь.
Пробреду под аркой, по мостовым, сквозь костяное редколесье Ребер, кирпичные
Везде меня будет окружать Нью-Кробюзон, просачивающийся сквозь мою кожу.
Товарищи в Грисском меандре дождутся моего возвращения, и мы освободим этот захваченный врагами город.
Часть шестая
Оранжерея
Глава 42
Улицы Речной шкуры постепенно забирали вверх, к Оранжерее. Здесь стояли высокие старые дома, с гнилыми деревянными каркасами, со стенами из пропитанного сыростью гипса. При каждом дожде они набухали, раздувались; с крутых крыш осыпалось шиферное крошево, гвозди давно превратились в ржавчину. Казалось, Речная шкура потихоньку потеет на неотвязной жаре.
Южная половина ее была неотличима от Мушиной стороны, к которой она примыкала. Здесь было все дешево, и здесь жило много народу, в большинстве своем не жестокого, даже добродушного. Население было смешанным, с преобладанием людей, которые ютились скученно возле тихого канала, рядом с маленькими колониями водяных, несколькими миниатюрными анклавами кактов-отщепенцев и даже ульем хепри, совсем крошечным, на две улицы – за пределами Кинкена и Ручейной стороны подобные традиционные общины встречались редко. В южной Речной шкуре ютились немногочисленные представители более экзотических рас. Там стоял магазинчик, принадлежавший семье хотчи, на авеню Бекмана; их шипы были всегда затуплены напильником, чтобы не раздражать соседей. Еще тут можно было встретить бездомного ллоргисса, чье бочкообразное туловище всегда наполнено спиртным; он, когда не пьянствовал, слонялся враскачку по улицам на трех нетвердых ногах.
В северной же Речной шкуре было совсем по-другому. Тише, мрачнее. Здесь находилась резервация кактусов. Как бы ни была велика Оранжерея, она не могла вместить всех городских кактов, даже тех, кто истово соблюдал традиции. Минимум две трети жили вне защитного купола. Ими были набиты трущобы Речной шкуры и отдельные кварталы в таких местах, как Сириак и Травяная отмена. Но центром «города в городе» была Речная шкура, и в этом районе кактусов было вровень с людьми. Это были пролетарии народа кактов, в Оранжерею они приходили за покупками и ради поклонения своим богам. Но жить им приходилось среди «язычников».
Не все мирились с таким положением вещей. Бывало, возмущенная молодежь клялась никогда не входить в предавшую ее Оранжерею, которую иронически называла по-старому «Яслями». Юные какты увлекались скарификацией и устраивали жестокие и бессмысленные, но увлекательные схватки уличных банд. Иногда терроризировали округу. Избивали и грабили соседей – людей и старших кактов.
А рядом, в Речной шкуре, кактусы жили скучно и спокойно. Работали, не прекословя и не проявляя энтузиазма, на своих нанимателей, людей и водяных. Не общались с рабочими, принадлежавшими к другим расам. Разве что отвечали на вопросы короткими ворчливыми фразами. О том, как их соплеменники ведут себя в стенах Оранжереи, никто не знал.