Волчьи ягоды. Сборник
Шрифт:
Высокий человек в новеньком плаще теплыми серыми глазами глянул с порога на такого же сероглазого Митю, протянул сильные руки, поднял мальчишку к потолку, а потом прижал к широкой груди и целовал, гладил по голове, приговаривая: «Милый мой… Любимый мой…»
Митя, должно быть, сердцем почувствовал: только отец, настоящий отец, может так. Тоненькими руками обвил шею Дмитрия, разговорился — о себе, о матери, о сестренке…
Когда Ирина вернулась от фельдшера, Балагур уже знал: у нее есть дочь; Кривенко уехал на курсы; сыну скоро в школу; дядя Павел любит только Марьянку.
Ирина остановилась посреди хаты, не
Митя, умостившись на коленях отца, весь светился радостью. Ирине показалось, что никогда не видела сына более счастливым.
«Извини, растревожил семейный покой. Я ненадолго», — виновато произнес Дмитрий. А Митя крепко обнимал его за шею, словно боялся: уйдет отец, и ребята опять будут дразнить безотцовщиной, говорить, что его принес аист, но бросил не в капусту, как других детей, у которых есть отцы, а засунул в дупло, и его оттуда достала мать.
«Чего же я стою?» — Ирина бросилась накрывать на стол.
Ужинали молча.
Потом она рассказала Дмитрию, как по селу пошел слух о его смерти, как писала письма, как адвокат посылал запрос. А Балагур делал вид, что все это давно ему известно и нечего повторять сказку-небылицу. Наконец открыл запыленный чемоданчик, протянул Мите вырезанных из отшлифованного оленьего рога собак, запряженных в сани. Они везли закутанного в кожух маленького мальчика. «У нас коней запрягают, — громко, от всей души рассмеялся Митя, — а это псы». Дмитрий не стал объяснять, что в тундре ездят на собаках. «И это тебе, и это, и это…» — говорил, поспешно выкладывая теплые ботинки, матроску, меховую шапочку, белую рубашку. Сверху лег большой кулек конфет в блестящих обертках, две плитки шоколада.
«Правда, папа, ты на море плавал?» — «Плавал», — невесело подтвердил Дмитрий.
Ирина была как в забытьи. Все происшедшее казалось фантастическим сном, который так же быстро исчезнет, как и явился. И мысли бежали стремительно, одна выталкивая другую: «Дмитрий меня простит… Не простит! Он останется со мной. Никогда!»
Дмитрий без колебаний открыл дорожную сумку. На согнутую в локте руку повесил женскую кофту грубой вязки, цветастую косынку, метра три шелка, достал туфли на высоких каблуках. «Это тебе, — положил на стол, так как Ирина держала на руках проснувшуюся дочку. — И ей, — кивнул на Марьянку, — платье сошьешь».
Слезы полились из глаз Ирины. Не спрашивала, почему отбыл шесть лет вместо трех, почему не писал, почему приехал теперь?.. Он мог бы поставить перед ней больше этих «почему?». И что ответить? Если б не дочка от Павла, а так… Чувствовала вину за собой, хотя Дмитрий не укорил ее ни единым словом. Перегорело, перетлело чувство, с каким бежал из колонии: отомстить! И лейтенант Сизов, узнав о семейных делах Балагура, напутствовал: «Не сваляй дурака, как домой вернешься. Любовь — не кусок хлеба, пополам не разрежешь». — «Первая любовь не ржавеет», — ответил Балагур. «Зато разлука для любви, как ветер для огня: маленький гасит, а большой раздувает еще больше. Поверь, это мудрый человек сказал…»
Стемнело. Ирина приготовила сыну постель, но он ни за что не хотел идти спать: отец уедет, и придется опять долго ждать.
«Иди, сынок, иди. Я тебя не покину, не волнуйся, — и в доказательство того, что останется,
Растерявшаяся Ирина и слова не вымолвила, а Митя позвал: «Папа, иди со мной спать». И смотрел с такой мольбой, что у Дмитрия не хватило сил отказать.
В постели сын прижимался к отцу. «Папа, а на море страшно?» — «Вырастешь — узнаешь». — «А дядька Павел сказал, что я олух, в тебя удался». — «Спи, Митя».
Ночью Балагур слышал, как ворочалась без сна Ирина, как вставала, когда плакала Марьянка, и мягкими шагами ходила по комнате, чтобы не потревожить спящих.
Задремала она под утро. Дышала часто, неровно. Снилось ей, будто Дмитрий ночью подкрался, убил Павла, забрал детей, а хату поджег. «И надо же такому присниться». Тряхнула головой, отгоняя остатки недоброго сна: прочь!
Завтракали, как и ужинали, молча.
«Мы с Митей съездим в город», — сказал после завтрака Дмитрий.
Смотрела вслед в окно. «Кто знает — что будет. Увезет дитя — бейся тогда головой о стену. Зачем отпустила?..» И тут же успокаивала себя. «Отец же. Порадуется сыну и привезет».
День убегал. Ирина начала тревожиться, выходила на дорогу. Расспрашивала у тех, кто возвращался из города: «Не видели Дмитрия с Митей?» — «Разве Дмитрий живой?» — удивлялись знакомые. И приходилось говорить, что не умер, приехал и подался в город. По Орявчику моментально поползли разные слухи. Кто-то говорил, что Дмитрий силой отобрал Митю у Ирины; другие — что он украл сына; а третьи возражали и тем и другим, придерживаясь мысли, что с того света еще никто не возвращался…
Ирина не находила себе места. Неужели лишилась сына? Может, сходить к участковому или в сельсовет? Завернула Марьянку в одеяло.
«Пи-и… Пи-и…» — донеслось со двора.
Выглянула.
«Ма… Мама!..» — Митя толкает детский автомобиль — блестит никель, краска; крутятся толстые резиновые колеса; светят фары; пикает сигнал — настоящий «Москвич». И такая радость на лице мальчишки! А у Ирины хоть и отлегло от сердца, но в глубине души сосет: заберет Дмитрий сына, переманит.
«Мы в кабине с дядькой Мироном приехали», — хвалится Митя.
Дядька Мирон — колхозный шофер. А говорун! Наговорил, наверное, и Дмитрию: рот же не зажмешь. Ирина оглянулась от плиты. «Что будете ужинать?» — «А мы в ресторане наелись», — гордо сказал Митя, гоняя вокруг стола автомобиль. Зацепил колесом за диван. «Соблюдай правила движения», — сказал Дмитрий. Голос показался Ирине сухим, бесцветным, будто никогда и не было той сочности, напевности, которую могла отличить среди сотен голосов. За долгие годы разлуки он как-то засох, стал чужим.
Дмитрий взял у Ирины ведра, пошел к колодцу, что стоит под деревянной крышей во дворе у Кривенко. Ворот заскрипел: «Изменила… Изменила… Из…»
Ночь пахла яблоками. Захотелось одно сорвать. Но в сад к Павлу не пошел. Все было родным и чужим одновременно. Смотрел на хату Фитевки, куда привел Ирину. Вещи — в двух чемоданах. Первая ночь — на голых досках: не было у хозяйки лишнего матраса. Постепенно разжились. Купили шкаф, кровать с пружинной сеткой, стол, стулья. Оба работали, появились деньги. Все шло хорошо до того злосчастного вечера, когда какой-то бес подбил украсть колхозное зерно. За это отсидел, искупил вину, а червячок стыда и до сих пор точит душу, заставляет опускать голову перед знакомыми.