Волчьи ягоды
Шрифт:
– Баю-бай, - сказал Гринько и вздохнул. - Между прочим, к Лариону какая-то тужурка на четыре пуговицы пришла. С заявлением о Сосновской.
Ванжа подскочил.
– Какого же дьявола?.. С этого бы и начинал!
– Тебя жалея, - хмыкнул Гринько. - Усы вон уже обвисли. А глаза? Были сливы, а стал терн. Что девушки скажут?
Ванжа его уже не слушал. Он шел гулким коридором, сдерживая себя, чтоб не побежать, только перед дверью с табличкой "Зам. начальника ОУР" сбавил ход, помня, что не любит Очеретный, когда к нему
У Очеретного и в самом деле сидел незнакомый человек. Лысая голова на короткой морщинистой шее, пепельно-серого цвета тужурка, из кармана торчит небрежно свернутая газета.
Лысый медленно обернулся, на свету сверкнули стеклышки пенсне.
– Тут вот Виталий Гаврилович Квач пожелал сделать заявление. Займитесь им, потом зайдите ко мне.
Очеретный вежливо, словно почетных гостей, провел их к двери.
– В первый раз вижу вас, лейтенант, небритым, - вполголоса сказал он. И надеюсь - в последний.
– Я же с ночи!..
– Никаких причин не признаю. Идите.
Ванже обидой перехватило дыхание. На один лишь миг, ибо сразу же подумал, что обижаться на Очеретного не стоит. В уголовный розыск пришел посетитель, и откуда ему знать, что сотрудник не успел побриться потому, что закрутился после ночного дежурства? В конце концов, и тут, в "теремке", в ящике письменного стола лежит исправная "Нева", мог бы выбрить щеки, пока точил с Гринько лясы.
Когда Ванжа вернулся в "теремок", младший лейтенант Гринько все еще сидел здесь и, прижав плечом к уху телефонную трубку, ковырял перочинным ножом ивовую ветку, в которой уже угадывались очертания сопелки. Сколько таких сопелок раздарил он мальчишкам - не сосчитать.
В трубке зашуршало, Гринько сдвинул нож и ветку на край стола, прислушался:
– Когда?.. Два месяца назад? Нет, нет, это нас не интересует... Нет? На нет и суда нет. Бывайте здоровы! В случае чего - звоните немедленно. Звоните, говорю, немедленно.
Он обернулся к Ванже, развел руками. И снова Ванжа подумал, что, наверное, обрадовался бы, если бы из госпиталя хоть что-то сообщили о Сосновской.
– Вы сквозняков не боитесь, Виталий Гаврилович? - спросил он. - У нас тут немного продувает.
– Ничего, ничего, - заспешил Квач, - я тоже не кисейная барышня, всю зиму сплю с открытым окном.
Гринько вопрошающе посмотрел на Квача, на Ванжу и нехотя придвинул к себе стопку чистой бумаги.
Квач заерзал на стуле:
– Собственно, я все уже рассказал вашему начальнику, но если надо...
– Надо, Виталий Гаврилович, надо, - сказал Ванжа, сдерживая нетерпение. - Рассказывайте, а мы запишем.
– Оно, может, и нечего записывать и напрасно я вам морочу голову, да уж, как говорят, если взялся за гуж... Одним словом, иду я сегодня по Чапаевской, гуляю себе с собачкой... А навстречу - Сосновская, покойного Павла жена, прямо тебе черная, не узнать.
– Вы с нею знакомы?
–
– Так вы и Нину видели?
– Ну да. Потому и пришел к вам.
– Где и когда вы ее видели?
– Я же говорю - вчера. С работы шла, а я, как всегда, песика веду на поводочке, значит...
Ванжа теперь вспомнил, что и сам не раз видел этого человека на Чапаевской. Квач прогуливал огромную овчарку черной масти. Однажды даже столкнулись на тротуаре, Ванжа еще подумал: "Ну и зверь! Хоть в воз запрягай". Интересно, запомнил ли его Квач?
Виталий Гаврилович словно угадал его мысли, чуть-чуть усмехнулся и, бросив взгляд на Гринько, понизил голос:
– И вы там, извините, бывали, товарищ лейтенант. С цветочками. По молодому, видать, делу.
– Наблюдательный у вас глаз, Виталий Гаврилович, - смутился Ванжа. - Но мы с вами, кажется, отклонились в сторону.
– Ну да, ну да, - охотно согласился Квач. - Я о том, что и правда отклонились. А что касается глаза... не принимаю комплимента, он у меня издавна подслеповат. Если бы не ваши усы...
Гринько прыснул и сделал вид, что закашлялся. Ванжа показал ему за спиной кулак, угрюмо кивнул Квачу:
– Пошутили и довольно.
И Квач сразу тоже посуровел.
– Ваша правда, - сказал он. - Грех смеяться, когда у людей горе. Плакала Нина, и я так понял, что радист, или кто он там, давненько зачастил к ней, принуждал ее, значит... Матери боялась признаться, а мне, вишь, открылась. Как теперь на свете жить, спрашивает? Поженитесь, говорю, так все утрясется. "Нет, - кричит, - ни за что на свете!" И побежала.
– Домой?
– Не знаю. Не обратил внимания. У меня сразу сердце заболело, я и поплелся домой. Не чужая мне дочь Павла. Намеревался было сам набить морду тому выродку, - Виталий Гаврилович положил на стол большие, в синих жилах кулаки, - а как услышал от Елены, что Нина исчезла, сразу, значит, к вам подался...
За Квачом давно закрылась дверь, а Ванжа все еще сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым подкрадывались сумерки. На ветке, как раз против открытой форточки, сидел воробей, ветка качалась, похоже было, что серый озорник умышленно раскачивает ее.
Гринько проследил за взглядом Ванжи.
– У одного мужика горит дом, - сказал он. - Его спрашивают: "Иван, что ты себе думаешь? Дом же догорает!" - "Как раз об этом, дурень, и думаю, отвечает мужик. - Не будет стрехи, где ж воробьи от дождя станут прятаться?"