Волчий паспорт

Евтушенко Евгений Александрович

Думается, что следует рекомендовать Министерству образования разработать программу «Писатели в университетах». Надо всячески способствовать скорейшему утверждению закона о том, что финансовые суммы, идущие на поддержку национального искусства или литературы, налогом не облагаются.

Данное обращение не есть новая попытка иждивенчества писателей за счет государства.

Это отстаивание права на уважение к литературе как к профессии.

Если эта профессия станет в России вымирающей, то и наши надежды постепенно вымрут, как наши поэты.

Евг. ЕвтушенкоИюль 1997 г.

P. S. Ответа на это письмо автор так и не получил. Ни от одного из адресатов.

Воспоминание о Первом Съезде

Когда мы в Боровицкие воротавходили депутатами

надежд,я помню — мрачно каркнула ворона,зубец кремлевский выбрав, как насест,но СССР стал вроде стадиона,где все, как матч, смотрели Первый Съезд.Смерд в депутатах нам казался князем,и женщины, роняя клипсы наземь,совали нам цветы и леденцы,шепча, как в трансе: «Травкин! Афанасьев!»,крича, как на хоккее: «Молодцы!»,но, прошлого с грядущим не прикрасив,кровь юнкеров сочилась сквозь торцы,и чудились казненные стрельцы…Небрежные родители свободы,мы как могли, так принимали роды,преступно неумелые отцы.Надеялся наивный Первый Съезд,что Бог не выдаст, а свинья не съест.Нас выдал тот, кто не дорос до Бога,да мы и сами выдали его,ну а свиней так оказалось много,что хрюкать стали все на одного.Спасеньем стало или наказаньем,когда, неукротимо бородат,провинциал-идеалист Казанниктак пламенно пожертвовал мандат?Как хорошо, что Сахаров не виделто, что не мог представить тот наш съезд, —молниеносно-медленную гибельСССР — «Титаника» надежд.История, что нам за место дашь ты?Могли ли догадаться мы о том,что мы прикроем Белый дом однажды,позволив расстрелять его потом?Дурманил депутатов-демократоваплодисментов судорожный плеск,но наших доморощенных сократовиз власти постепенно выжал плебс.Зачем вообще нужны им либералы?Для выборов. Как слуги-подбиралываляющихся праздно голосов.А сразу после выборов дорогупусть позабудут к главному порогу —не допускать, как шелудивых псов!Капитализма с ангельским лицомне вышло. Из троянистого брюхапосыпались вор, киллер, стёбарь, шлюха,катала, рэкетир. Не жизнь – мокруха!И с красным флагом нищая старухагрозит России нищетою духаи апокалиптическим концом.Мы сами не добрее, чем ЧК.Нас мучают ли тени ночью позднейКоротича, отшвырнутого в Бостон,и преданного нами Собчака?Нам заменила дружбу, как бесовка,вихляющая бедрами тусовка.В гражданской импотенции страна.Но если нет в нас больше прежней страсти,в грядущем, на обломках деньговластьянапишут разве наши имена?И в Оклахоме, или в Барнауле,меня терзают, как под кожей пули,вопросы, от которых Бог не спас:так это мы надежды обманулиили надежды обманули нас?А все-таки я верую в Россию,в надежды наши — пусть полуживые.Их растоптали, но не навсегда.Как нам Боннэр сказала — мы не быдло.Россия,

за которую не стыдно,да сложится из нашего стыда!И пусть мне тоже наплевали в душу,да так, что не желаю и врагу,я без надежды жить не то что трушу —жить без надежды просто не могу.

Безвозрастный возраст

Однажды я влюбился в портрет.

Трудно этому поверить, но он был не мой собственный.

Это была фотография двадцатилетней женщины, снятая шестьдесят лет тому назад.

Она выглядела как Анна Каренина, Скарлетт О’Хара и мадам Бовари одновременно.

Ее глаза были полны ожиданием чего-то, а чего именно – она и сама, видимо, смутно представляла.

У нее было лицо женщины, которая еще не любит, но готова полюбить.

Возможно, она воображала, что этот «кто-то» вот-вот появится из-за угла.

Однако, если вглядеться в ее глаза, глубже, внутри золотых искорок заранее влюбленного ожидания можно было заметить грустные синие отблески уже умирающего пламени, которое так боялось умереть, оставив после себя лишь постепенно остывающий пепел.

Но даже предраненная горькими предчувствиями, эта женщина не потеряла смелость верить, что юность и любовь остаются бессмертными, несмотря на такое количество их убийц, одна из которых – смерть.

– Это ваша дочь? – не в силах оторвать взгляд от портрета, спросил я восьмидесятилетнюю американку, в чьем доме совершенно случайно оказался по пути во Флориду.

– У меня нет дочери. Это я сама… – сказала она просто, без всяких вздохов. – Почему вы так долго смотрите на этот портрет?

– Я, может быть, никогда не видел настолько прекрасного лица, – ответил я совершенно искренне.

Она сняла портрет со стены и подарила его мне.

Этот портрет года два жил на стене моего дома в Оклахоме как образ моей неосуществленной любви, как символ чистоты, к которой не может пристать никакая грязь. Когда я понял, что восьмидесятилетняя старушка – это и есть она, в первый момент я не нашел ничего общего между ней и той молодой женщиной. Но после полуторачасового более или менее поверхностного разговора за чашкой чая то юное лицо начало понемножку проступать сквозь морщины. Это напоминало реставрацию церкви, когда сквозь напластования чуждых красок, набросанных «кистью сонной» художника-варвара, медленно начинают проступать черты первоначального шедевра.

Я встретил эту женщину через два года, когда она приехала погостить к своему сыну-археологу в Оклахому, где я преподавал, и теперь она вела себя со мной совершенно по-другому, ибо теперь я принадлежал к драгоценному для нее крохотному кругу людей, кто помнил, как прекрасна она была, и ее знание по поводу моего знания ее красоты делало ее все ближе и ближе к ее собственному портрету.

Как-то раз один молодой циник саркастически описал мне золотую свадьбу, где двое, прожившие друг с другом пятьдесят лет, целовались и обнимались, смотрели друг на друга глазами, полными счастливых слез.

– Дешевый водевиль, – издевательски процедил молодой циник.

Несчастный человек. Я думаю, что цинизм – это тайная форма зависти.

Вот почему циники всегда стараются издевнуться над теми, кто имеет достоинство не присоединяться к их тусовочному клану. Вот почему они могут видеть в так называемых стариках только стариков, будучи неспособными разглядеть юные лица, застенчиво защищенные морщинами от насмешек. Циники и представить не могут, что эти двое, когда они смотрят на золотой свадьбе в глаза друг другу, видят не морщины, не седые волосы, а любимые лица, нетронутые возрастом.

Эти лица – и есть самые дорогие фамильные драгоценности, спасенные в глубине безжалостно стареющих черт. Это и есть обаяние безвозрастного возраста.

Однажды, когда я был совсем еще молод, я шел с моей подругой глубокой ночью, под мягким, крупным московским снегопадом. Неожиданно для самого себя я застыл, потянул подругу за руку, и мы прижались к стене, стараясь с ней слиться. По сугробам, завалившим тротуар, двигались две дымчатые фигуры, закутанные в белый туман. Это были Пастернак и его любовь Ольга Ивинская. Пастернак по-детски смеялся, сцеловывая снежные хлопья с ее щек, ресниц. В этот момент я ошеломленно сообразил, что ему было далеко за шестьдесят, и я прошептал своей подруге его совсем недавно написанные строки, посвященные Ивинской:

Ты так же сбрасываешь платье,Как роща сбрасывает листья,Когда ты падаешь в объятьяВ халате с шелковою кистью.

– А когда тебе будет столько же лет, сколько Пастернаку, ты сможешь любить меня так же? – спросила меня моя подруга.

– Конечно! – без всякого сомнения воскликнул я.

Мы не поженились и в конце концов расстались.

Но я не лгал ей тогда.

Я продолжаю любить ее, как люблю всех тех, кого я любил когда-то.

Может быть, это и не позволяет мне чувствовать себя старым. К счастью, я никогда не знал, что такое эта знаменитая «любовь-ненависть». С ужасом я вижу вокруг себя бывших влюбленных друг в друга людей, которые поливают друг друга грязью. Такие бывшие пары не понимают, что этим они крадут у самих себя великий шанс безвозрастного возраста.

Как и все мы, я очень хороший советчик всем другим – только не себе самому.

Для некоторых не самых умных людей, к которым я отношу и себя самого, страх старости даже сильнее, чем страх смерти.