Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза
Шрифт:
Последыш смотрел на горы, будто зачарованный, и пальцы его правой руки, лежащей на рукояти ножа, побелели. Круз встал осторожно с бревна и пошел на заимку — греться. От холода заболела толком не залеченная нога.
Недели не прошло. На пятый день вернулся Пюхти — с заплывшим синюшным глазом, рассеченной губой, тяжело смердевший калом и гнилью. Протиснулся на заимку, чуть не плача, стянул с распухшей, разбитой руки рукавицу. Заговорил, трясясь.
— Они придут. Долина тут, недалеко. Знахари придут, говорить.
— Без волков так без волков, — согласился Круз, усмехаясь, — Федюн, позаботься о нем. Седову покажи, пусть подлечит. И накорми.
Пюхти заплакал, показывая на грудь, на рот. На огонь. Залепетал бессвязно. Ваня оживился, спросил. Покачал головой.
— Говорит, Шныря-то огнем убили. Решили, что нечистый, и головнями горящими забили. Говорит, женка его сама добила. Смолы на него горящей налила, он и умер.
— Налей ему спирту, — велел Круз.
Ваня, морщась недовольно, налил. Он на всякую выпивку в чужих руках смотрел, будто на ворованное у него. Пюхти взял правой рукой — корявой, в запекшейся крови — выпил. Зашипел, заперхал.
— Воды дай, пускай запьет, — велел Круз и вышел наружу.
Вдохнул глубоко чистый, не опаскуженный человечиной воздух. Мороз стоял крепковатый, но сухой, звонкий. И солнце. Хороший день. И волки хорошо побегут. Ишь, волков не хотят. Куда вы денетесь. И стрелков ваших, загодя на высотки забравшихся, мы выщемим. В этой игре правила наши. А вам остается только пешки отдавать.
Впрочем, стрелков оказалось всего четверо. И те усажены, чтобы отход прикрывать, а не чтобы переговорщиков выцелить. Пришедшие говорить с Крузом, похоже, хорошо понимали, на что играют.
Говорили через огонь — полдюжины разложенных рядом костров, пахнувших пряно, смолисто. За огнем и тонким ароматным дымом — трое в кухлянках. Старейшины. Морщинистые, синеглазые, мелкорослые, грязные. Круз видел много таких в давности, когда лазил с приятелями, мелкой гопотой, по питерским задворкам и спальным захолустьям. Полуспившиеся, полубомжи, полууголовники, подрабатывавшие там и сям на следующую бутылку. Выжившие и сделавшиеся главными мудрецами у людей, знавших прошлое только в виде пулемета.
Крайний справа ухмыльнулся, сверкнув фиксами.
— Привет, начальничек. Уже и не чаял, что свидимся снова!
— А ты меня видел раньше? — поинтересовался Круз.
— Может, тебя и не видел. А вот таких, как ты, гнид ментовских с ряхами в три полы, навидался досыта еще пацаном. Не сдохнуть умудрился и пришел шкуры драть?
— Это хорошо, когда понимают сразу, — Круз усмехнулся. — Пришел. Хороший наш мир. Закон — тайга.
— И как вы, гниды, не передохли все? Позасрали все, дохли напропалую. А что осталось, мы со своих земель выжгли. Видно, не всех.
— Ты не гони пургу, — посоветовал Круз. — Пошутили, и ладно. Я не пихаться с вами пришел.
— Так зачем ты пришел? — спросил средний медленным, скрипучим голосом.
— За людьми, — ответил
— Наше племя невелико, — сказал средний. — Ты хочешь убить нас?
— Я хочу сделать вас сильными, — сказал Круз. — Тут коллега твой про новые хорошие времена говорил. Только вот в старые плохие вы ни с кем не воевали. В прежние времена чуть рыпнешься — по шапке получишь. А сейчас у вас право сильного. Ты сегодня сдохнешь, а я — завтра. Так вот, вы можете стать сильнее всех оленных. А можете и сдохнуть. Решать вам.
Левый — самый маленький, сгорбленный, с торчащими из ноздрей пучками седых волос — покачал головой. Раскрыл рот — натужно, будто выдавливал слова — и прохрипел:
— Волков дашь?
— Дам, — пообещал Круз.
Левый вдохнул — тяжело, с присвистом — и выхрипел:
— Будут люди.
— Мы что, под этого фраерка ляжем? — крикнул правый.
— Ша! — прохрипел старик. — Мы сегодня не сдохнем, понял?
6
Когда накатывала лихорадка, Круз шептал: «Я не умру, не умру, не умру». Мантра. Повторить три тысячи раз, десять тысяч. Поверить — и не умрешь. Не станешь вовсе беспомощным, иссохшим, увечным, не начнешь гадить под себя. Сможешь и сегодня, и завтра, держась за стену, добраться до смердящей параши.
За стенами шумит море. Недалеко, совсем недалеко. За глухой бетонной стеной, за колючей проволокой и пулеметными гнездами. Оно как сон. Выбраться отсюда, заползти в свою яхту — и в теплую, волнистую синь. Там свежо. И чисто. Там нет невыносимой, удушливой, ядовитой вони умирающих тел.
Ждал чего угодно — пули, ножа, шальной волны, отвала, течи. Но подыхать от грязи в кишках… мать твою! Говорят, средневековье кончилось, когда люди приучились руки мыть. И вернулось, когда забыли, зачем это делать. Веке еще в восемнадцатом чуть не главный повод подохнуть — кишечная инфекция. Склонность не мыться после латрины и чесаться в складчатых местах.
Как все-таки смердит! Говорят, к такому привыкают и перестают замечать. Счастливцы. Уже пятый день — и все то же самое. Впрочем, это, наверное, не сам запах, а память запаха, намертво вцепившаяся в рассудок.
В углу, за перегородкой, застонали. Круз, морщась, приковылял туда. Глянул. Этот, как его, то ли Махмуд, то ли Жак — живой еще, надо же. Легкое навылет и лежит в собственном дерьме — а еще живой. Сосед его, коротыш кривоногий корсиканского вида, уже концы отдал. Глядит в потолок стеклянно.
Махмуд-Жак вдруг захрипел протяжно, вытянулся, зашарил по скользкому матрасу. Затих. На губах розовая пена. Пузырек за пузырьком опадают, лопаются. Брызжут на желтушную щеку.
Круз вздохнул и поплелся обратно. Прикинув маршрут, оттолкнулся, шагнул безопорно трижды до лестницы. Не упал, ухватился за поручень. И — медленно, втаскивая слишком большое, бессмысленное тело, побрел вверх.