Волчий зал
Шрифт:
— В любом случае это было превосходно разыграно. Словно вы все продумали заранее.
— Но как?
— Вы правы, вы удивительно находчивы. И все же… ибо Евангелие…
— Я считаю, что сегодня ночью мы славно потрудились ради Евангелия.
— Хотелось бы знать, — говорит Кранмер, обращаясь больше к самому себе, — что для вас Евангелие. Книга с чистыми листами, на которых Томас Кромвель запечатлевает свои желания?
Он останавливается. Кладет руку на плечо богослову и говорит:
—
— Не смею судить, — улыбается Кранмер. — Впрочем, Он определенно придал вашему лицу выражение, способное смутить ваших врагов. И это пожатие — когда вы схватили короля за руку, я вздрогнул. И Генрих тоже почувствовал. — Кранмер кивает. — Вы — человек редкой силы духа.
Священникам не привыкать выносить приговор, оценивать: достоин, недостоин. Доктор Кранмер, как любая гадалка, не сообщил ему ничего нового.
— Идемте, — говорит богослов, — ваши мальчики вас заждались.
Рейф, Грегори, Ричард обступают его: что случилось?
— Королю приснился сон.
— Сон? — потрясенно переспрашивает Рейф. — Он поднял нас с постели среди ночи из-за сна?
— Поверьте, — замечает Брертон, — ему довольно и меньшего повода.
— Мы с доктором Кранмером согласились, что королевские сны — не чета снам обычных людей.
— Это был дурной сон?
— Вначале, но не теперь.
Они таращатся на него, не понимая; все, кроме Грегори.
— В детстве мне снились бесы, мне казалось, они прячутся под кроватью, но ты сказал, что этого никак не может быть, потому что бесы не живут по эту сторону реки, а стражники ни за что не пустят их через Лондонский мост.
— Выходит, ты боишься переходить через мост к Саутуорку? — спрашивает Рейф.
Грегори:
— Саутуорк? Что за Саутуорк?
— Знаете, иногда, — замечает Рейф тоном строгого наставника, — мне кажется, я вижу в Грегори проблеск чего-то, такой крошечный, почти незаметный.
— Тебе бы только издеваться! Борода вон выросла, а все туда же!
— Какая ж это борода? Жалкая рыжая щетина, позор брадобрею.
Мальчики пихаются, не зная, как выразить охватившее их облегчение.
— А мы решили, что король бросил вас в подземелье, — говорит Грегори.
— Ваши дети вас любят, — кивает Кранмер, довольный, благодушный.
— Без хозяина мы никуда, — говорит Ричард.
До рассвета еще много часов. Ночь похожа на беспросветное утро в день смерти кардинала. В воздухе пахнет снегом.
— Думаю, он потребует нас обратно, — говорит Кранмер. — Обдумает то, что вы ему сказали, и, кто знает, возможно,
— Все равно я должен показаться в городе.
А еще неплохо бы переодеться, думает он. И ждать развития событий. Брертону он говорит:
— Вы знаете, где меня искать, Уильям.
Кивнув на прощанье, идет прочь.
— Доктор Кранмер, передайте ей, что сегодня мы славно ради нее потрудились.
Обнимает сына за плечи и шепчет:
— Грегори, может быть, мы напишем продолжение твоих любимых историй про Мерлина.
— А я их не дочитал, — говорит Грегори. — Быстро распогодилось.
Вечером того же дня он входит в обшитый деревом кабинет в Гринвиче. Последний день 1530 года. Снимает надушенные амброй перчатки. Поправляет кольцо с бирюзой.
— Совет ждет, — говорит король и смеется, словно одержал личную победу. — Присоединяйтесь, вас приведут к присяге.
Рядом с королем доктор Кранмер: очень бледный, очень тихий. Доктор кивает, ободряя его, и вдруг лицо богослова расцветает в широчайшей улыбке, которая озаряет зимний сумрак.
Следующий час в комнате витает дух импровизации. Король не желает проволочек, поэтому советники собираются наспех. Герцоги справляют Рождество в своих вотчинах. На месте престарелый Уорхем, архиепископ Кентерберийский. Пятнадцать лет назад Вулси вышиб его с поста лорда-канцлера, или, как выражался сам кардинал, освободил от мирских дел, позволив на склоне лет погрузиться в молитвенное созерцание.
— Итак, Кромвель, — говорит архиепископ, — теперь вы советник. Куда катится мир!
У архиепископа морщинистое лицо, глаза дохлой рыбы, а руки слегка дрожат, когда он протягивает ему Библию.
На месте Томас Болейн, граф Уилтширский, главный хранитель малой печати. На месте и лорд-канцлер. Неужто трудно было побриться, раздраженно думает Кромвель. Уделил бы поменьше времени бичеванию плоти. Но когда Мор выходит на свет, он понимает: что-то не так, лицо лорда-канцлера осунулось, под глазами синяки.
— Что случилось?
— Вы не слышали? Мой отец умер.
— Такой прекрасный старик. Нам будет не хватать его бесценных советов в области права.
И его нудных баек. Хотя это вряд ли.
— Он умер у меня на руках. — Мор начинает плакать, вернее, съеживаться, словно все его тело сочится слезами. — Он был светом моей жизни. Куда нам до великанов прошлого, мы лишь их бледные тени. Пусть ваши домашние за него помолятся. Представляете, Томас, после его смерти я разом почувствовал груз лет. Словно до сих пор был мальчишкой. Но вот Господь прищелкнул пальцами — и я вижу, что лучшие годы остались позади.