Волчья хватка. Волчья хватка?2 (сборник)
Шрифт:
К ристалищу он выбрел случайно – вдруг увидел перед собой ковер, настоящий цветной ковер: круглая поляна была засеяна густо цветущим портулаком. И это вовсе не значило, что вотчинник не подготовил ристалище, напротив, ухаживал за ним давно и старательно, а каким будет место схватки, единовластно определял хозяин Урочища.
Надо сказать, этот вотчинник отличался оригинальностью: бороться со Скифом придется на клумбе…
Он встал на колени возле края цветника и потрогал руками цветы, стелющиеся стебли, нежные мясистые листья. Из зрелых коробочек просыпалось мелкое, напоминающее
– Красиво, правда? – спросил Голован, внезапно оказавшись за спиной. – Я недавно открыл эти цветы. Раньше сеял клевер. Обыкновенный белый клевер. А папаша мой любил кукушкины слезки. Это из семейства ирисов…
Ражный представил себе, что здесь будет после поединка, посмотрел на ближние к ристалищу деревья с кривыми, когда-то побитыми, обезображенными стволами и встал.
– Не жалко?
– Что – не жалко?..
– Да цветы. Потопчем…
– Весной еще насею! Пойдем? – Хозяин кивнул куда-то в сторону. – На экскурсию.
– Я уже все посмотрел, – проронил он.
– Не все… Иди за мной!
Через несколько минут Голован привел его к церковной изгороди и остановился возле единственной свежей могилы с угловатым камнем вместо креста. Вверху был высечен знак аракса – дубовая ветвь с тремя желудями, а ниже только фамилия «Стерхов»…
– Завещал здесь схоронить, – объяснил хозяин Урочища. – Здесь он пировал и одержал победу. И схватки с тобой ждал, тешил надежды… Ты не радуйся, что тебе засчитали победу. Это всего лишь дань новым традициям.
– Я и не радуюсь, – буркнул Ражный: могила Стерхова тоже была засеяна портулаком, словно продолжение ристалища…
– Но ты бы уложил Стерхова, – вдруг сказал Голован. – Я старый аракс и вижу. Тем паче род твой знаю.
– Бабка надвое сказала…
– А Скифа берегись… Он сам кожу драть умеет. Пять лет назад схватились мы в Белореченском Урочище, и в сече заломал он меня. – Отец Николай отвернулся, чтобы не показывать глаз. – Ей-богу, после этого в трех поединках наверху был, инока Сыромятова в зачине чуть жизни не лишил, еле живого с ристалища потом унес и выходил… Но поражение от Скифа так и гложет мою душу до сей поры. Хотел уж челом бить боярому мужу, чтоб свел нас во второй раз…
В батюшке бродил неуемный и страстный дух – верный признак того, что бывал он не только на ристалищах, а на Святом Пиру попировал. Тем самым он чем-то напомнил Ражному деда Ерофея, и высказанная им сейчас боль поражения в поединке со Скифом внезапно всколыхнула давнее, полузабытое чувство мести, с которым он однажды отправлялся на Валдай.
– Добро, Голован. Если позволишь, на себя твою обиду возьму.
– А вот этого позволить не могу! – внезапно посуровел отец Николай. – Молод еще, чтобы чужие страсти на себя возлагать. Со своими справься сначала… Да, кстати, помнишь, что ваш поединок – Тризный Пир?
– Калик говорил… И жаль, что Тризный.
– Ох, не шали, Ражный! – Голован погрозил пальцем. – Слышал я, как ты Колеватого одолел! Как рубаху снял… Не дело это, каждый раз выходить на ристалище, словно на поле брани. Презрение к смерти – это прекрасно, но прекраснее, когда есть любовь к жизни. Не след побоища устраивать в дубравах…
– Ты священник,
– Потому араксы из твоего рода и живут недолго, – заметил тот. – Ни один Ражный не перетянул за полтораста лет.
– Да нам и этого хватает…
– Ты весь в отца… Точнее будет, в деда. Даже обликом похожи. – Голован задумчиво усмехнулся, погладил бок. – Я с ним не схватывался, нет… Мы с Ерофеем на Святом Пиру пировали, под Можайском и на Бородинском поле танковые колонны жгли… Славно попировали, супостата так напотчевали и упоили, да еще когда под Курском опохмелиться дали на старые дрожжи, более уж и чарки поднять не мог… Да… С батюшкой твоим мы после войны на ристалище сошлись… Боярый муж свел, чтоб я с молодого дубка листья зеленые стряс. А он уж и тогда был ярый, хотя по возрасту Сбору не подлежал и потому на фронт ходил с мирскими… Я как схватился с ним в Муромском Урочище, так сразу понял: быть ему Пересветом… От твоего папаши память ношу. На, погляди!
И, завернув рубаху, показал оторванную от ребер и так и не приросшую кожу…
Следующим этапом работы Верховный уже наметил установление контакта со старцем, томящимся в застенках НКВД. Никого другого, кроме майора Хитрова, он бы не решился посылать к «фанатику», ибо чем глубже проникал вождь в ирреальное, метафизическое явление, тем более ощущал агрессивную активность среды и тем сильнее хотелось, чтобы о его тайне не знала ни одна живая душа.
Однако бывший выпускник духовной семинарии, несмотря на свои нынешние убеждения, слишком хорошо знал известную формулу – человек предполагает, а Бог располагает. Вызванного на совещание в Ставку Жукова Верховный попросил остаться и задал ему вопрос, который уже задавал многим членам Госкомитета Обороны:
– Как вы думаете, товарищ Жуков, по какой причине самолеты противника терпят катастрофы на вверенном вам фронте?
Командующий сразу понял серьезность и сложность вопроса.
– Такие случаи имеют место, – признал он. – Полагаю, их уже около десятка.
– Если быть точным, их уже семнадцать, и пять требуют уточнения, – расхаживая по кабинету, сообщил Верховный. – Я не хочу укорить вас, товарищ Жуков, в том, что вы включаете их в сводки сбитых. Если эти стервятники упали на землю и не донесли свой смертельный груз до цели, значит, они… действительно сбиты. Меня интересует, кем сбиты, товарищ Жуков, с помощью каких вооружений и средств? Что вы можете сказать по этому вопросу?
Челюсть маршала еще больше отяжелела и сильнее проступила ямка на подбородке – признак сильной и решительной натуры.
– По мне, товарищ Сталин, все равно, кто бьет. Хоть черт, хоть дьявол, хоть Господь Бог. Чем больше их свалится, тем меньше могил рыть…
– А почему только на вверенном вам фронте воюют против немецко-фашистских оккупантов и черт, и дьявол, и Господь Бог? Кто придавал вам все эти ударные части, товарищ Жуков?
– Я бы тоже хотел знать… Но суеверный стал, спугнуть боюсь своим интересом.