Волчья шкура

Леберт Ганс

Малетта прищурился. Правда, он разглядел задранные ноги Герты; зад и ляжки были черными, а черные высокие сапоги — белыми. А он? Где же он? Черт побери! Наверно, автоспуск сработал раньше времени. Он вертел ее, как загадочную картинку, все напрасно! В этом хаосе он нигде не видел себя. В том месте, где должен был быть он, находилось лишь большое, странной формы пятно, вот и все. И вдруг он задрожал всем телом, ибо мгновенно, за какую-то долю секунды он узнал Нечто! Растерянным взглядом смотрел он на расплывчатое пятно и вдруг понял, что оно само себя разоблачило. Тогда он — голова у него кружилась — закрыл глаза перед лицом бездны. Пластинка выпала у него из рук и разбилась.

— Часовня, — сказал

матрос, — пуста, как открытая раковина на берегу. Поначалу я внушал себе, что там внутри что-то есть, но сегодня убедился, что она пуста.

Кузнец снова наполнил котел и огромной деревянной ложкой помешал сусло. Он сказал:

— Да, вот уже целую вечность она так стоит. Меня только удивляет, что ее все еще красят.

Матрос уселся в стороне на колоду, понурил голову, уронил руки на колени. Затем поднял стакан, который кузнец уже в третий раз наполнил сливовицей и, прищурившись, уставился на него.

А потом:

— Мы живем в стране маляров. Здесь только и знают, что красить да перекрашивать. Ставни зеленые, стены розовые! Все так приветливо! А в саду стоит гном, покрытый пестрым лаком. Но, — сказал он вдруг и устало усмехнулся, — краски иной раз шутят дурные шутки. Если, к примеру, смешать черную и красную, получится зловещий коричневый цвет.

Кузнец молча вытащил ложку из сусла (оно только что закипело), надел колпак на котел, прикрепил к чану трубочку и сказал:

— Знаю, знаю, вы до коричневого не охотник.

А матрос:

— Гм, как сказать. Крестьянская девушка с коричневыми руками мне очень даже нравится. И коричневые волоски, что торчат из подмышек, тоже нравятся.

— И еще сусло, которое мы тут варим! — сказал кузнец. — И земля, которая опять проглянула из-под снега.

Матрос поднес стакан к губам.

— Я пыо за деревню! — сказал он и опрокинул в глотку пламя ясного сентябрьского дня; на секунду ему пришлось закрыть наполнившиеся слезами глаза, и на краткий прекрасный миг он под веками увидел огромное, янтарного цвета солнце. А потом: — Я знал одну батрачку, она как будто по заказу для меня была сделана. И к тому же смуглая, можно сказать коричневая. Но это дела не меняет. Ведь коричневыми не только волосы бывают.

Рот кузнеца исказился гримасой.

— Валяй дальше! Я пока что хорошо слышу. — Он подставил пустой стакан под трубку и уселся на табурет перед котлом.

А матрос:

— Ну ладно, так слушайте! Коричневых от загара крестьян я люблю. Даже с налипшей на ноги землей. Потому что я люблю землю. Не родину, а землю! Глину, из которой я делаю свои горшки. А вот, к примеру, дерьмо (оно ведь тоже коричневое) я терпеть не могу. И если я носом чую, что мой собственный отец — спаси господи его душу! — вывалялся в дерьме, мне уж совсем худо становится. Потому-то я сюда и пришел, вы понимаете!

Тонкой струйкой, с трелью, ласкающей слух, потекла сливовица в стакан. Кузнец не отрываясь смотрел на нее, хотя смотреть, собственно, было не на что.

— Так называемый первач! — сказал он.

Матрос поставил стакан на пол.

— Оставьте хоть на минуту вашу сливовицу! Вы точно знаете, что тогда случилось. Скажите же мне наконец! Я и так уже вдребезги пьян!.

Кузнец не поднимал глаз. Он то и дело пробовал пальцем: сливовица требует много внимания. Потом подставил под струю другую кружку и только тогда повернулся к матросу.

— Вы жестоко ошибаетесь, точно я ничего не знаю, — сказал он. — Хотя часто об этом думаю.

— О чем?

— Я говорю о тогдашней истории. Не знаю, имел ли к ней какое-нибудь отношение ваш отец.

Матрос невольно подался вперед.

— Так, значит, все-таки история… — сказал он настороженно.

— Выпейте еще, — сказал кузнец, потянулся за стаканом и наполнил его. А потом: — Тогда была почти

такая же погода, как сегодня. (Он протянул матросу стакан.) То дождь, то солнце, только что снег уже весь стаял. Был конец апреля или начало мая, я уж не помню.

Матрос приблизил стакан к губам, но не отпил, точно дожидаясь какого-то сигнала. Внутренним взором он видел завесу дождя, солнце, игру света и тени.

— Деревья уже оделись листвой, — рассказывал кузнец. — В садах вырос лук-скорода и что там еще растет в это время года. Гномов вынесли уже поздней. — Он подставил под струю новую кружку, наполнил ее и поднялся. — Фронт был совсем близко. И мы знали — скоро все кончится. — Он подошел к громадной бутыли в углу сарая и влил в ее горло кружку тепловатой сливовицы. Первач он сливал в стоявшую рядом бутыль поменьше. — И большинство этому радовалось, — сказал он.

Тут матрос стал пить (покуда кузнец возвращался на свое место), маленькими глотками пил он темно-синий огонь осени и вдруг почувствовал: завтра! Перелом! Возбуждение охватило его, словно по жилам разливался свет!

— Я тоже радовался, — сказал кузнец, садясь. — Спозаранок выглянул на улицу и вдруг увидел несколько иностранных рабочих в сопровождении отряда самообороны. Как раз за день до того вышел приказ (уж не знаю, кого он касался, жандармерии или фольксштурма) пригнать иностранных рабочих на железную дорогу, погрузить и отправить. Тогда ведь каких только организаций не было, поди разберись: СС, СА, гитлерюгенд, трудовая повинность, а под конец еще фольксштурм! Наш отряд самообороны входил в фольксштурм. — Он снова попробовал свой первач и восторженно произнес: «Черт возьми!» Подбросил в огонь несколько свежих поленьев, они весело затрещали. А потом: — В отряде самообороны тогда состояло только четверо (все остальные были на фронте). А именно: Айстрах, Пунц Винцент, Ганзль Хеллер, у которого молоко на губах не обсохло, ну и, конечно, Хабергейер, ортсгруппенлейтер. Он-то и возглавлял всю эту шайку. Ну вот, вышел я из дому и вижу: эти четверо гонят иностранных рабочих на железную дорогу. Дело было часов около семи, и я еще ничего такого не подумал…

Матрос сидел неподвижно, закрыв глаза.

— Значит, мой отец, не состоял в отряде самообороны, — сказал он.

— Нет, — отвечал кузнец. — Только в фольксштурме. Все старые развалины тогда состояли в фольксштурме. — А потом: — Я видел, как они идут (они были в мундирах фольксштурма, с карабинами через плечо, а я, как уже сказал, ничего такого не подумал). Утром все было спокойно, и только около одиннадцати в Плеши завыла сирена воздушной тревоги. Я залез на крышу с биноклем, хотел поглядеть на самолеты. Я там долго проторчал, но самолеты не прилетели. Мне подумалось: сегодня ничего не будет, я хотел было спуститься и немножко перекусить. Н-да (было уже время обеда, а я с утра ничего не ел), и в ту самую минуту, когда мне уж совсем невтерпеж стало, я услышал стрельбу. Ну, думаю, господи боже! Вот уже и русские в деревне! И опять пальба! Тут уж я прислушался повнимательней: должно быть, стреляют где-то возле кирпичного завода. Я схватил бинокль и стал глядеть в ту сторону. Вы ведь знаете, кузня — крайний дом в деревне, и в хорошую погоду с крыши все видать до самого дальнего хутора. Сперва я ничего не видел. А потом вижу: из печи для обжига кирпича вышли пятеро, остановились и начали о чем-то совещаться. К сожалению, я их не узнал, бинокль у меня неважный, да еще солнце слепило. Один из них, старик, был в штатском, остальные в форме фольксштурма. Они долго в чем-то убеждали старика, мне показалось, что это ваш отец, потому что он пошел в хижину гончара и вскоре вернулся с кирками и лопатами. Он роздал им инструмент, и они все вместе снова скрылись в печи. Я ждал час, другой, потом мне уж совсем худо стало с голодухи, и я слез.