Волчья сотня
Шрифт:
– Но кто – сам полковник Кузнецов? – изумился Борис. – Вы его подозреваете?
– Да нет, – досадливо отмахнулся Горецкий. – Этот – просто туповатый служака, привык делать, что прикажут. Если бы не Гражданская война, он бы дальше штабс-капитана никогда не дослужился. А впрочем, все это только мои догадки на уровне подсознания, без доказательств на одной интуиции далеко не уедешь. Нет никаких доказательств, что Бережному помогли застрелиться! Никто не видел никого постороннего.
– А если все же предатель – он? Ведь брат у красных – это мотив, – напомнил Борис. – И я не могу избавиться от чувства вины. – Борис ближе придвинулся к Горецкому. – Если бы я не проиграл ему «парабеллум»…
– Если бы вы не проиграли
– Думаю, что попытался бы бежать, – честно ответил Борис.
– Вот именно! – воскликнул Горецкий. – Исходя из нарисованного вами психологического портрета, я тоже делаю вывод, что Бережной в таком случае попытался бы убежать. Побег мог удасться или не удасться, но попытку он бы сделал. Но вчера у него были все шансы на удачный побег. Среди посетивших этот дом был всего один офицер – штабс-капитан Полуэктов, остальные – из бывших жандармов, ни стрелять как следует не умеют, ни догнать бы Бережного не смогли. Самоубийство для такого абрека – трусость, побег, напротив, нормальный поступок настоящего мужчины, для которого не зазорно украсть оружие или коня, но зазорно купить за деньги. И времени у него было предостаточно, я спрашивал: шли эти «контрразведчики» долго, оружием бряцали, слышно их было далеко. Потом разбудили еврейское семейство, там, где дети, всегда гвалт, особенно у евреев. И вот вместо того чтобы выскочить в окно и уйти, казачий офицер стреляет себе в висок, как влюбленный гимназист! Что за оказия, право слово! – Аркадий Петрович взмахнул руками, отчего пенсне слетело с носа и заболталось на шнурке.
– М-да, меня-то вы почти убедили, но доказательств по-прежнему у вас нет, – протянул Борис.
– Сам знаю, – сердито прошипел Горецкий. – Но вот что я сделаю. Во-первых, поинтересуюсь, что это за таинственный информатор. Ведь, судя по всему, портной Блюмкин живет в Ценске достаточно давно, и многие его знают. Тогда кто же мог перепутать его со знаменитым эсером? Во-вторых, выясню у полковника Кузнецова, каким образом он получил достоверные сведения насчет того, что брат Бережного в Красной Армии. Пусть он поточнее определит источник этих сведений, я сам с ним побеседую. А дальше будем действовать по обстоятельствам.
«Я тоже предприму кое-какие действия», – подумал Борис.
Про частые отлучки полковника Азарова он так и не успел рассказать Горецкому. Когда все так удачно разрешилось, когда вчера ночью подозрения пали на есаула Бережного, Борис просто забыл упомянуть о полковнике и о том, как Борис раскрыл его тайну. А по совести говоря, не забыл, а не хотел привлекать внимание Горецкого к Софье Павловне. Но в свете событий сегодняшнего утра все представлялось по-другому. Сын-идиот, разумеется, имел место, но разве не мог Азаров использовать его как прикрытие для других тайных дел?
Глава пятая
«В развернувшейся борьбе есть только два пути: либо с Колчаком и Деникиным – либо с Советской властью, и жить в Советской республике имеет право только тот, кто активно участвует в борьбе с интервентами и белогвардейцами, всемерно помогает Красной Армии».
На окраине Ценска возле колодца терские казаки из корпуса генерала Шкуро [4] поили лошадей. Они по очереди поднимали
4
Шкуро (Шкура), Андрей Григорьевич (1887–1947) – белогвардейский генерал-лейтенант из семьи казачьего офицера. Участник Первой мировой войны, полковник. В 1918 г. создал казачий отряд, был начальником Кубанской казачьей бригады, дивизии в армии Деникина. С мая 19-го г. – командующий 3-го Кубанского конного корпуса. Войска Шкуро отличались особой жестокостью и недисциплинированностью. После разгрома белогвардейцев эмигрировал, был во Франции наездником в цирке. В 1939–1945 гг. сотрудничал с гитлеровцами. В 45-м г. задержан англичанами в Австрии и выдан советскому командованию. Повешен.
Саенко подошел к этому казацкому клубу и, вежливо откашлявшись, поздоровался:
– Здорово, земляки!
– Хохол казаку не земляк, – грубо ответил средних лет казак с большим, сильно смахивающим на красную картофелину носом.
– Прощения просим, господа казаки! – ничуть не обиделся Саенко. – А вот туточки у меня есть одна вещь, так, может, господа казаки подмогнут с ней разобраться, какого она сорту и не может ли от нее быть вреда христианской душе? – С этими словами хохол хитро ухмыльнулся и вытащил из-за пазухи большой, довоенного образца штоф казенной водки.
Казаки при виде такой невиданной редкости – в России лет уж пять, как был введен «сухой закон», и казенной водки было не достать ни при каких обстоятельствах, так что приходилось довольствоваться самогоном – невероятно оживились и забыли о своем недоброжелательном отношении к великому украинскому народу. Тот же грубый красноносый казак, маленькие глаза которого при виде штофа зажглись огнем, как угольки, какими он раскуривал свою любимую короткую трубочку, подвинулся на бревне, давая Саенко место рядом с собой, и проговорил голосом куда более гостеприимным, чем прежде:
– Христианской душе вреда не может случиться ни от какой соответствующей вещи, а эта вещь и вообще самого знатного сорту, сейчас по ней видно. Только надобно, земляк, опробовать эту вещь на вкус – тогда уж мы точно сможем все про нее сказать. Так что садись рядом и откупоривай.
Решительное и лаконичное предложение красноносого философа было немедленно приведено в исполнение. Штоф откупорили и пустили по кругу.
Саенко сразу же сделался лучшим другом всего казацкого сословия. Его наперебой угощали табачком, подносили огонь к короткой, вполне казацкого вида трубочке и вообще провозгласили единодушно, что еще самая малость – и был бы он, Саенко, самый что ни на есть настоящий казак. Этот лестный приговор как нельзя более воодушевил Саенко, и он в подтверждение его справедливости сообщил благожелательным слушателям, что в молодые свои годы, покинув родные места с чумаками, добрался аж до самого терского края и прожил целый год в станице Кудебской.
– Так что, считай, я вам что ни на есть земляк!
– Земляк, земляк! – добродушно согласились казаки. – В Кудебской, говоришь? Вон Михеев тоже из Кудебской! Эй, Михеев, подойди до нас, тут земляк твой нашелся!
Михеев, молодой довольно казак с густыми сросшимися бровями и обвислыми длинными усами, поил в это время свою лошадь. Услышав про земляка, он с большой готовностью поручил своего коня однополчанину и степенно подошел к беседующим на бревнах. Саенко в качестве первого и наиболее убедительного аргумента протянул Михееву штоф, в котором еще изрядно плескалось. Михеев уважительно приложился к бутылке и, сильно потеплев лицом, обратился к новому земляку: