Вольфганг Амадей. Моцарт

Торниус Валериан

Сам он все надежды связывает со своим концертом, к участию в котором он приглашает прекрасную певицу из майнцской оперы Маргарету Шик. Несмотря на обширную программу — в том числе два клавирных концерта — академия полный зал не собирает. Скорее всего, публика пресыщена множеством представлений и расшевелить её трудно. Так что концерт завершается «с точки зрения почестей прекрасно, а с точки зрения денег — жидковато», как он пишет в письме к «любезнейшей, лучшей из лучших, жёнушке». Моцарт приходит к выводу, что «во Франкфурте людишки ещё большие скряги, чем в Вене». И это заставляет его отказаться от мысли о второй академии, дать которую побуждают Вольфганга Амадея друзья, и отправиться восвояси.

В Мюнхене, где он останавливается на

несколько дней, курфюрст сразу приглашает Моцарта выступить при дворе в присутствии короля Неаполя.

Вольфганг горестно улыбается:

— Какая честь для венского двора, что король Неаполя, чтобы послушать меня, должен сперва переехать в другую страну!

Моцарт рассчитывал вернуться из Франкфурта с целым кошелём дукатов, а приезжает в ноябре почти ни с чем. Но вскоре получает от директора итальянской оперы в Лондоне О’Рейли приглашение погостить полгода в английской столице и за гонорар в триста фунтов стерлингов написать две оперы. Перечитав письмо внимательно, Моцарт думает: «А недурно! Дело стоящее! На какое-то время выбьюсь из нужды и добьюсь признания за границей — то-то мои венцы вытаращат глаза!»

В жизни нередко случается так, что после целой цепи неудач где-то вдалеке видна и светлая полоса. Через две недели после того, как получено это письмо, из Лондона приезжает боннский скрипач и импресарио Иоганн Петер Заломон. Он привозит для Йозефа Гайдна очень заманчивый ангажемент на целый ряд концертов из его произведений. Навещает он и Моцарта, передаёт приветы от О’Келли, Эттвуда и Сторэйс, заранее радующихся встрече с маэстро. Он делает ему такое же предложение, что и Гайдну, — сразу по окончании его гастролей в Лондоне, то есть не раньше чем через год. «Может быть, — размышляет Моцарт, — удастся совместить оба проекта?» Провожая скрипача к коляске, он говорит:

— Я обдумаю ваше любезное предложение и к назначенному вами сроку дам знать, на чём мы остановимся. Пока что время терпит.

Гайдн договор подписывает и назначает отъезд на конец декабря. Он, конечно, приходит к Моцарту попрощаться.

— Как хорошо было бы, если бы мы отправились на острова вместе, дорогой друг, — говорит он. — Почему вы отказали О’Рейли?

— Я не отказывался, я только попросил отсрочки. Тебе, папа, я признаюсь откровенно: худо мне, не верю я в свои силы.

— Ты не должен так говорить. Просто ты устал, не в духе, обижен тем, как несправедливо с тобой поступают. Но ведь тут открываются новые возможности. Тебя ждёт успех!

— Слишком поздно, слишком поздно! Почему они не позвали меня раньше?

Сколько боли в его взгляде, обращённом на Гайдна!

— Почему слишком поздно? Тебе всего тридцать пять лет. Что прикажешь говорить мне, если мне скоро шестьдесят стукнет?

— Не сравнивай! С тобой судьба обошлась иначе, чем со мной. У тебя была трудная, полная лишений юность. Сколько раз я вспоминал обо всём, что тебе пришлось выстрадать! Помнишь, ты рассказывал мне в Зальцбурге? Мне тогда казалось, что мой жизненный путь — по сравнению с твоим — усыпан розами. Но ты пробился. И поднимался всё выше и выше. Меня же буря сломила как деревцо, которое ещё не окрепло и не дало самых красивых и сочных плодов. Вот в чём разница между нами. Я чувствую: финал симфонии моей жизни уже близок.

Никогда Гайдну не приходилось слышать от Моцарта таких горчайших признаний. Он любит Вольфганга Амадея и как композитора, и как человека. Как может, старается утешить друга, объяснить, что на удары судьбы сетовать бессмысленно, что будущему нужно смотреть в глаза смело, а мысли о смерти отбросить раз и навсегда. Но все эти слова отклика в душе Моцарта не находят, он глух к ним. С тяжёлым сердцем обнимает Гайдн друга, говоря на прощанье:

— До встречи в Лондоне! Через год, слышишь?

— Счастливого пути! — отвечает Моцарт. — И возвращайся домой живым и здоровым!

XVI

Вопреки

самым мрачным предчувствиям, маэстро Моцарт ощущает приток новых творческих сил. Да, похоже на то, что лестное для него предложение из Лондона и ободряющие слова Гайдна вновь пробудили их. И наконец, после нескольких месяцев застоя, наступление нового года ознаменовалось яркой вспышкой его таланта, он работает с такой же яростью, как в свои лучшие годы. Создаёт изумительный, местами проникнутый грустными мотивами фортепианный концерт B-dur, возникают вариации для фортепиано, песни, танцы. А тем временем в венском театральном мире происходят перемены, которые ему по душе. Директор театра, граф Розенберг, от которого он за все годы не видел и капли добра, увольняется на пенсию. А его любимчик Сальери, опасаясь, что теперь под ударом окажется он сам, предпочитает добровольно подать в отставку, но выдвигает на своё место Йозефа Вайгля, второго капельмейстера театра и своего ученика. По словам Да Понте, император высказался в том смысле, что Сальери — невыносимый эгоист, озабоченный только собственным успехом, но отнюдь не делами театра. Увы, приходится уйти в тень и самому Да Понте, о чём Моцарт глубоко сожалеет. Он, человек неосторожный и беспрекословно преданный своей любовнице, примадонне оперы Феррарези, желая услужить ей, умудрился отправить приглашённым в трупу итальянским певцам анонимные письма, в которых изобразил театральную жизнь Вены в таком свете, что они предпочли разорвать контракты. Об этой интриге доложили императору, и тот в гневе бросил:

— Прогнать этого возмутителя мира и покоя ко всем чертям!

Правда, все эти перемены ничего в судьбе Моцарта не меняют. Большого заказа он не получает, продолжая существовать на своё «почётное жалованье» да на случайные заработки, более того — ему приходится даже обращаться к ростовщикам, чтобы хоть как-то удержаться на поверхности. Случаются дни, когда он испытывает недостаток в самом необходимом. Однажды Йозеф Дайнер, управляющий пивным заведением «У серебряной змеи», где супруги Моцарт иногда обедали в долг, заглянув к ним в один из холодных зимних дней, застал их танцующими. Он остановился, донельзя удивлённый.

— Слыханное ли дело! — воскликнул он. — Никак, господин придворный капельмейстер вздумал давать уроки танцев?

— Вот уж нет, — ответствовал Моцарт. — Просто мы греемся: печка-то наша давно остыла, а на дрова денег нет.

Добрый старик сжалился над мёрзнувшими и принёс им большую вязанку из собственных запасов.

— У вас, Дайнер, истинно христианская душа. Вот получу я деньги, с лихвой заплачу...

— Ничего, оно не к спеху. Если потребуются ещё дровишки, я вам с радостью услужу.

Однажды мартовским утром к Моцарту, лежавшему ещё в постели, неожиданно явился с визитом Эмануэль Шиканедер, директор театра «Ауф дер Виден», высокий, представительный господин, всегда одетый по последней моде и с самыми изысканными манерами. По его внешнему виду ни за что не скажешь, что родом он из крайне бедной семьи, что за спиной у него полная злоключений жизнь бродячего комедианта и что ему известны любые превратности судьбы. Моцарт уже давно знаком со своим гостем, ибо ещё шесть лет назад Шиканедер подвизался в роли директора «Кертнергор-театра», где давались преимущественно зингшпили, без особого, правда, успеха. После многочисленных поездок по стране со своей труппой, ставившей наряду с современными немецкими пьесами и народные комедии, что принесло ему немало денег, он вернулся в Вену, помирился со своей бывшей женой, державшей антрепризу в театре «Ауф дер Виден», и взял на себя его руководство. Поскольку он умеет в точности угадать и угодить вкусу венцев, любящих народный юмор, сборы в его театре всегда аншлаговые. Моцарт знает Шиканедера ещё и по масонской ложе, и, так как директор театра любит красиво пожить и с удовольствием платит за общее застолье, оба они не раз выказывали своё почтение богу Бахусу и в приподнятом настроении пивали на брудершафт.