Волга - матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
— Тогда легче пояснить тебе, — продолжал Елизар Панкратьевич. Присев на корточки, он начертил палочкой нечто похожее на лиман. — Вот лиман, будто пластинка граммофонная. Мы ее поставили, иголку пустили… Как иголка идет? Вовнутрь, стало быть. Так мы и пахали. Понимаешь? Ушла в землю вода с краев лимана — скорей-скорей паши и сей. Дальше вода сошла — опять скорей-скорей паши и сей. На дне, серединке, вода сошла — скорей-скорей паши и сей. Часы пропустил — бери семена на спину, и домой: все одно не уродится. Вот как сеяли, родимый. А их тут, лиманов-то, тыщи в степи. Тыщи, а то и десятки тыщ. А вы что теперь наделали? Травопольную систему возвели. Читал я у Вильямса. Умный был мужик. Да ведь вы не туда разум-то его двинули. Вы ведь вон чего натворили, — и старик с величайшей горестью показал
Возвратившись в город, Аким Морев два дня не появлялся в обкоме. Обложившись трудами Докучаева, Вильямса, «Дневниками» Докукина — деда Ивана Евдокимовича, агрономическими журналами, он читал их, перечитывал отдельные места, иногда поднимался из-за стола и ходил, ходил, все думая о том, что же делать с Левобережьем.
Перед Акимом Моревым все время стояли те две правды, высказанные стариком Елизаром Панкратьевичем, и они, эти две правды, диктовали ему: в Левобережье надо принимать самые срочные меры. Но какие? Вот на этот вопрос Аким Морев еще не находил ответа. Он пытался связаться с академиком Бахаревым, но того не было в Москве. Что же делать? Пойти за правдами, высказанными стариком?.. Но ведь так много распахано степи, так много заброшено лиманов: они отданы под дикую траву.
Не придя ни к какому окончательному заключению, надеясь, что оно, возможно, выявится при обсуждении вопроса на бюро обкома, он позвонил Опарину и сказал:
— Я прошу вас, Алексей Маркович, подготовиться к сообщению о том, что мы с вами видели в Левобережье; и в связи с этим подумайте, какие принять меры, чтобы Левобережье давало хлеб государству и колхозникам.
Опарин было возразил, что по такому вопросу удобнее выступить секретарю обкома, на что Аким Морев сказал:
— Я понимаю, трудно делать выводы… они могут оказаться скороспелыми. И, однако, сообщение обязан сделать председатель облисполкома.
И вот в три часа дня открылось заседание бюро обкома.
Опарин начал со Светлого опорного пункта. Высмеяв все, что они там видели, с негодованием закончил:
— Вместо того чтобы заниматься настоящим делом, директор увлекся разведением собственных овечек и вовлек в это безобразие всех сотрудников.
— Не всех. А агроном Вахламов? — вступился Аким Морев.
— Да он и его втянет: раз отара запаршивела, одной овечке не спастись. — И Опарин снова взвился: — Опорный! Да еще официально называется Светлый опорный пункт! От нас триста километров, от соседней области триста километров. Кто приедет, они его баранинкой накормят, арбузами завалят, тот и уши развесит. Гнать надо! Под суд! — После этого он обрушился на Еруслановскую мелиоративную опытную станцию, разрисовав и ее в комических тонах, и заключил так же: — Двадцать восемь директоров сменилось. Они зарастили усадьбу непроходимой полынью, засолили поля. А ведь теперь все эти штукари лекции поди-ка где-то читают или другие станции доколачивают. Надо их под суд, под суд! Или с той же травопольной системой. Степи порезали, — дескать, ввели систему. Но ведь это все — вранье. Никто травопольную систему не оберегает. Тот же Бляхин. За старичками пошел, скоро, пожалуй, иконы подымать будет, толоку заведет. Что делать? Надо объявить самую решительную борьбу с теми, кто нарушает агроправила, выработанные такими знаменитыми агрономами, как Докучаев, Костычев, Докукин и Вильямс.
Следом за Опариным слова попросил Якутов.
Он целиком и полностью поддержал председателя облисполкома и так красочно нарисовал перспективу сельского хозяйства в Левобережье,
Подметив благодушное настроение членов бюро обкома, Аким Морев выступил тут же после Якутова. Он говорил осторожно, чтобы не обидеть Опарина и в то же время нанести удар Якутову.
— Возможно ли, — говорил он, глядя на Якутова, — возможно ли было бы поднять урожайность на ту высоту, на какую ныне она поднята в нашей стране, при трехполке, при индивидуальном ведении хозяйства, при чересполосице? Возможно ли, главный агроном?
— Нет. Невозможно, — быстро ответил тот.
— Да. Невозможно. Но ведь Еруслановская опытная станция и главным образом опорный пункт были заложены в расчете на помощь, как принято говорить, индивидуальному культурному хозяйству, а проще — кулацкому: бедняку, да и середняку было не до лесопосадок и тем более не до ирригации. Так ведь, главный агроном? Чего молчите? Я вас спрашиваю, как агронома.
— Да. Так, — ответил Якутов.
— Ну, а раз ныне у нас в стране индивидуального «культурного» хозяйства не существует, тогда кому же служат опорный пункт и Еруслановская опытная станция? Кому, главный агроном? Я вас спрашиваю. Отвечайте.
Якутов встал, затем сел, развел руками.
— Кому? Советской власти, — сказал он. — А кому же еще?
— Советская власть не нечто отвлеченное. Советская власть — это миллионы рабочих, миллионы колхозников, — Аким Морев помолчал. — Так вот, Еруслановская станция, опорный пункт ныне работают впустую. А люди там неплохие, но поставлены в такие условия, что вынуждены бездельничать. Есть, конечно, и такие, которые несколько лет за счет народа выводят пятигранный колос или скрещивают бабочек… Что мы обязаны сделать, товарищи? Мы обязаны людей — там их большинство с высшим образованием — направить по тому пути, по которому развивается наше сельское колхозное хозяйство, а для этого следует перестроить всю систему научных учреждений. — Таким образом, Аким Морев отверг предложение Опарина — «отдать всех под суд», одновременно нанося удар Якутову. Но о всем последующем он говорил несколько неуверенным тоном, и это, видимо, вызвало со стороны членов бюро взрыв, какого он не ожидал.
Когда он сказал о том, что до прихода Большой воды в Левобережье следует отменить травопольный севооборот и поддержать две правды, высказанные стариком Елизаром Панкратьевичем, то в кабинете поднялось что-то невообразимое: смех, выкрики, затем заговорили несколько человек сразу так, словно Аким Морев их чем-то оскорбил. Даже Александр Пухов, подойдя к первому секретарю обкома, потряс его за плечо:
— Эх, ты… в стариковскую правду поверил.
И Аким Морев остался в этом вопросе один-одинешенек, как он, печально улыбаясь, признавался себе, расхаживая по кабинету, не решаясь позвонить Муратову.
— Один-одинешенек… Что еще они мне говорили: «Ты, Аким Петрович, сельского хозяйства не знаешь. Это тебе не завод. Он, хлеб, растет не в цехах, а под открытым небом». Кто это? А-а-а, Якутов кричал такое… Что ж, позвонить или не надо? Позвоню. Ошибся — извинюсь и перед ним и перед членами бюро. Так-то ведь честнее. — Он позвонил, а услыхав голос Муратова, рассказал ему о своей поездке в Левобережье, о том, в каком состоянии находятся там опорный пункт, Еруслановская станция, и подробно о тех двух правдах, какие высказал старик Елизар Панкратьевич…
Муратов некоторое время думал, затем сказал: «Погодите», — и Аким Морев слышал, как секретарь ЦК по другому телефону, почти слово в слово передал кому-то мнение Елизара Панкратьевича, затем сказал:
— А вы, товарищ Морев, как думаете? Что, по-вашему, надо делать?
Аким Морев ответил:
— Надо сеять в лиманах, создавать новые лиманы, а когда придет Большая вода, тогда вводить травопольный севооборот, да и не простой, а поливной.
— Мы тоже так думаем. Разработайте и пришлите нам докладную записку, а мы постараемся все это провести через Совет Министров. Что молчите? — спросил Муратов.