Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
— С ним этого не случилось и не случится, — произнес Аким Морев, еще не улавливая мысли академика.
— А со мной случилось. Я бился за то, чтобы на всем юго-востоке ввести травопольную систему. Бился яростно. А вот теперь прикоснулся к земле и вижу: навредил.
— Так строго?
— Да. Иначе и нельзя. Как-то Иннокентий Савельевич Жук сказал мне: «Почти все, что дает нам животноводство, съедает полеводство». Мы им вколачивали в головы: вводите травопольную систему, сейте пшеницу, овес, ячмень, горох, травы. И они шли за нами, шли и слезы лили.
— А вы
— Нет. Я вам покажу, что мы делаем: мы сеем по лиманам, по низинам, чередуя, не нарушая принципа травопольной системы. К этому же привела практика и Иннокентия Савельевича.
— Значит, за лиманы? — не без смешка промолвил секретарь обкома.
— Жизнь учит не только нас, а и Центральный Комитет партии. Решения последнего Пленума ЦК… или, как тут говорят, колхозного Пленума, продиктованы жизнью.
— Ну, а как народ здесь принял?
— Решения? Они, как прекрасно отсортированные семена, легли на уготованную почву.
— Вот и великолепно, — сказал Аким Морев, возвращаясь к своей мысли: перетянуть академика в город.
— Что великолепно? — насторожившись, спросил Иван Евдокимович.
— Решения Пленума легли на уготованную почву, вы продумали свою предыдущую деятельность… Теперь осталось самую малость продумать: почему у нас так низок урожай?
— А мне сие известно, — зло ответил академик.
— Видимо, нет, — возразил Аким Морев. — Видимо, нет. Если бы было известно, вы немедленно переехали бы в город и создали бы там филиал Академии наук по юго-востоку.
Академик что-то хотел сказать, но на пороге, освещенная солнцем, появилась Анна и сообщила:
— Чай пить. Там и побеседуете.
За чаем им не удалось побеседовать. Акиму Мореву очень хотелось поговорить о Елене и о себе: после разговора с Анной у него теплилась надежда, что Елена вернется из Приволжска не сегодня, так завтра и… и они… Ну, станут муж и жена. Вот почему сейчас у него в глазах появился блеск, в голосе ласка. Но только он заикнулся о Елене, как в домик вошли две женщины. Сбросив у порога сандалии и неслышно шлепая босыми ногами по крашеному полу, они приблизились к столу. Одна из них, помоложе, с рассыпанными на носу веснушками, посмотрела сначала на академика, затем на Анну. И почему-то подмигнув той, обратилась к Акиму Мореву:
— Вы есть областной секретарь партийный?
Аким Морев улыбнулся, ответил:
— Ну, хотя бы областной партийный.
— Жалоба у нас, и в разрезе дня.
— На что же это ты, матушка? — даже с испугом спросила Анна.
— Этот самый Жук… Иннокентий Савельевич работы нам не дает. В какие-то годы сам под окна ходил, звал: «Идите, гражданочки». А теперь мы к нему. А он: «Работы нет!» Это как так? Да мы до самой что ни на есть партии центральной дойдем! — угрожающе вскрикнула шустрая колхозница.
Аким Морев проговорил:
— Впервые слышу такую жалобу. В чем дело? У вас какая специальность-то?
— Специальность наша — давай работу.
В эту минуту порог переступил Иннокентий Жук. Он вошел, громко стуча коваными каблуками сапог, шумно
— Иннокентий Савельевич! Жалоба на вас: работу не даете, — проговорил Аким Морев, показывая на колхозниц.
— А! Все утрясется. Утрясется, красавицы наши. Идите в правление. Там Вяльцев изыщет вам работу. Идите, идите. — И, обняв колхозниц, выпроводил их, затем сел и опять шумно вздохнул.
— Что это, Иннокентий Савельевич? Набедокурили или лодыри? — спросил Аким Морев.
— Ни то и ни другое. Бухгалтер команду в свои руки взял.
— Не понимаю.
— Да ведь до сих пор мы за работу, как в других колхозах говорят, палочки писали. А теперь мы за труд платим рублик. Люди на работу еще ярей кинулись, а главбух наш завопил: «Ты, слышь, Савельевич, не больно размахивайся: не палочки пишем, а рубли. Палочек у нас сколько угодно, а рубли из банка доставать надо». — Жук радостно рассмеялся. — Вот. Бывало, трудодни писали примерно даже за то, что тетки кур чесали. А нынче нет, брат, шалишь!.. Пойдемте на собрание. Ты, Аннушка, как? — И, посмотрев на красивую в своей беременности Анну, невольно вспомнил, что произошло недавно в густо зеленеющих травах лимана.
Несколько дней назад, перед вечером, когда лучи солнца уже скользили по травам, Иннокентий Жук на Рыжике торопко объезжал Малый лиман, возвращаясь из МТС, где здорово «поцапался» с директором, пригрозив ему: «Купим все твои машины и заставим под нашу дудочку плясать. А то я тебе — одно, а ты мне — другое».
Удрученный такой перебранкой, да еще и тем, что нагрубил директору МТС, Иннокентий Савельевич на изгибе лимана, за которым уже стелилась ровная полынковая степь, вдруг увидел у стога сена вороного коня Марии Ивановны, а чуть в сторонке и ее.
Мария Ивановна стояла лицом к закату, и бронзовые, скользящие лучи золотили ее открытую голову. Синяя косынка лежала на сизом полынке, легкий ветер шевелил ее, отчего казалось, что под нею было что-то живое. А Мария Ивановна стояла, как бы застыв, только глаза ее были устремлены куда-то вдаль… Но вот она протянула руки, и губы ее зашевелились.
Может, этого и не было, но, кажется, она произнесла: «Иннокентий!»
А возможно, было и так. Возможно, и Иннокентий Жук сказал: «Маша!»
Разве все удержишь в памяти?
Но все последующее он хорошо помнит.
Мария Ивановна, теперь для него уже Маша, поднялась с примятых трав и так просто сказала:
— Нет ли соринок у меня в волосах? Убери. — И еще сказала: — Вот ты и пришел. Ждала я этого. Давно.
— Хорошо. Да. Хорошо, — ответил он. — Но теперь двойным взглядом в глаза народу смотреть придется.
— Кони только и видели, — смеясь, проговорила Маша, и они оба посмотрели на коней.
Те стояли у стога и крупными, желтыми зубами скребли друг другу шеи.