Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
Анна посмотрела на Марию Кондратьевну, та зло сказала:
— И этот медицину отвергает, как Степан порошки.
— Угу, — настойчиво буркнул Степан и снова что-то зашептал в большую ладонь отца.
— Лекарства разные бывают, Мария Кондратьевна, — ответил Егор Пряхин. — Одни для телес, другие — духовные.
— Это какие же духовные еще там?
— А, к примеру, красота трудовая… Вон Большой канал строим… или постановление колхозного Пленума… и весь народ духом воспарил. Так что вы Аннушку-то отпустите. Коней заложу и — в сад: там красота трудовая.
Не удивляйтесь: Егор, где это надо, тоже, как и Вяльцев, умел выражаться
Пара коней — буланый мерин и серая кобылица — на удивление конюхам жила в тесной лошадиной дружбе: куда один, туда и другой, один без другого даже корм не принимал. Эта пара коней, запряженных в тачанку, тронулась от домика Анны играючи, норовя друг друга укусить за шею, за передние ноги. Но Егор Пряхин прикрикнул на них:
— Шалишь! — и всеми четырьмя белыми, похожими на ламповые фитили, вожжами хлестнули по гладким спинам коней, и те моментально преобразились: чуть вскинули головы, как музыканты в оркестре после того, когда дирижер постучит палочкой по пюпитру или поднимет руки, давая знать: начало. И кони на миг сосредоточились. Затем рванулись и, четко, согласованно отбивая шаг, понеслись по пыльной, прожженной солнцем дороге.
— Ай-яй-яй! — пронзительно-тоненьким голоском закричал огромный, сажень в плечах, Егор и тоже преобразился, стал похож на разудалого деревенского паренька, напомнив этим Анне ее молодые годы и то, как он ухаживал за ней.
Хороший парень был Егор, но Анну увел Петр Арбузин, молчаливый, тихий человек и прекрасный столяр. От Петра остался сын Петр, домик с резными наличниками, с петухом на коньке и славная память. Жить бы Анне в этом домике, следить бы за тем, как учится, развивается сын Петр, ждать бы внучат от него. Так нет. Сердце потянуло на высоченную гору. Ох, какая это гора — академик Бахарев, Иван Евдокимович, отец того, кто уже настойчиво дает знать о себе в утробе. И хорошо ведь было. Очень хорошо — радостно и просто. А Анна все боялась: не о чем будет говорить с ученым мужем: «химия», «биохимия». Но получилось наоборот: минуты не проходило, чтобы они о чем-либо не беседовали, не разговаривали, а порою даже спорили, когда Анна со своим жизненным опытом врывалась в рассуждения Ивана Евдокимовича.
Мартовское обледенение, уничтожив сад, нарушило все, как казалось Анне.
И сейчас Анна, низко опустив голову, еле слышно прошептала:
— Ванюша ты мой!.. Мир с тобой другим стал, я другой стала… И неужели все это рухнуло, как рухнул наш сад?
Егор за топотом копыт, за грохотом колес тачанки, за ревущим ветром не слышал шепота Анны, но он понимал, что в ней происходит какой-то «переворот», и потому прокричал, показывая на коней:
— Были — страх смотреть: анемия какая-то губила. Пустили их в степь: вылечатся — ладно, не вылечатся — значит, пропадай. Елена Петровна забрала их к себе на ферму, излечила, и гляди, чего делают! Вот в чем воля-то человека!
Анна понимала, что в лечении коней, пораженных анемией, сыграла роль не только воля человека, а главным образом знания Елены. Вот уже как могла теперь, после длительных бесед с Иваном Евдокимовичем, рассуждать Анна! Но сейчас она промолчала: не умела выражать свои мысли так, как Иван Евдокимович; к тому же опасалась — начни она объяснять, почему Елена вылечила коней, Егор, чего доброго, примет ее объяснения за хвастовство.
У коней уши стали чернеть, в пахах появилась пена, но они шли все так же бойко, четко
«Если бы мне то, чем владеет Елена… Сколько у нее знаний-то!.. Тогда и гибель сада не обеднила бы меня, — с завистью подумала Анна и вдруг спохватилась: — Да что же это я о сестре-то как! А она тоже страдает! Аким Петрович и глаз не кажет». Но эта тревога разом куда-то сгинула, и у Анны радостно забилось сердце: она ярко представила себе — вот сейчас кони перевалят через песчаные бугры, и в долине покажется сад, красуясь набухающими почками. Он чудесен именно в эту пору. Кора на деревьях сине-розовая, почки тугие; на них уже разворачиваются листики и острыми, тонкими ушками прикрывают выбивающийся цвет, а цвет, распирая оболочку, тянется к солнцу розоватыми головками. Через несколько дней головки окутают весь сад бело-розовой дымкой. Его не надо опрыскивать: он обработан еще с осени, с осени же все под ним вспахано, проборонено, вычищено — ни одной травинки. И на черной, чистой площадке сада стоят могучие деревья — яблони, груши. За его пологими оголенными берегами — пустыня, пригодная пока только для пастбища. А вот здесь, в долине, — прекрасный сад, выращенный бригадой Анны Арбузиной.
У Анны глаза загорелись, она вся ожила, устремленная вперед, и тихо произнесла, теребя за рукав Егора Пряхина:
— Сейчас сынка увидим.
Егор знал: «сынком» Анна называет свой сад.
«Чему радуется, бедная? Хворь ум помрачила», — подумал он и заговорил, чтобы как-то подбодрить Анну:
— Ничего, Аннушка, придет время — вся земля расцветет.
Анна не разобрала слов Егора Васильевича, но не стала переспрашивать: сейчас она увидит сад, всплеснет руками и, как бывало, вскрикнет:
— Миленький ты мой, сыночек!
Вскоре она всплеснула руками, но так, как это делают женщины, увидав перед собой дорогого, близкого, но уже мертвого человека.
— Вот! — сказал Егор и круто остановил взмыленных коней.
Впереди, на площадке, торчали обрубки, сверху укутанные марлей, и у Анны со стоном вырвалось:
— Ох, Егор! Беда бичом отметила.
И опять же народ возьмется: он сильнее всякой беды, коль существенно его за сердце схватит. Вон, смотри… и школьники здесь.
Рядом со старым большим садом, на площадке ямокопатель в шахматном порядке нарыл воронки: около них копошились люди. Их было много; казалось, все жители села съехались сюда. Егор объяснил: готовят места для посадки молодняка. А чуть в стороне от площадки росла огромнейшая куча навоза, перемешанного с торфом. К ней то и дело подлетали грузные, сердито урчащие машины, сбрасывали торф и навоз. Затем шоферы выскакивали из кабин, подходили к Иннокентию Жуку, к академику Ивану Евдокимовичу, и те по очереди жали им руки.
— Что это они? — недоуменно спросила Анна.
— Навоз… знаешь, цена какая ему? Соседние колхозы в подарок нашей Аннушке шлют: твоя беда — для всех беда. Машины через наши земли на Волгу бегут за лесом, по пути навоз захватывают или тот же торф с Красных лиманов. Жук наш первоклассный и академик дорогой, как Ворошилов при выдаче орденов, — видишь, поздравляют их с добрым сердцем, — пояснил Егор Васильевич.
— Милые вы мои! Родные вы мои! — прошептала Анна, поняв, что творилось на площадке, и пошла к тем, кто готовил места для посадки нового сада; а у Егора Пряхина, человека, прожженного степным солнцем, по щекам скатились слезы. Стесняясь, он смахнул их жесткой рукой и произнес: