Волгины
Шрифт:
— Что это вам захотелось нести самой письма? — спросил Алексей.
— Очень захотелось… пройтись к штабу… — и она протянула Алексею завернутую в газету пачку.
Ему показалось, что он видит нетерпеливое ожидание в ее глазах. С необычным волнением и с тем же желанием поделиться с ней радостью он смотрел на нее, а она стояла перед ним, вся белая от снега — в белой ушанке, белой шинели и с белыми ресницами.
Да, вот и Нина дождалась великого часа наступления.
О военфельдшере Алексей знал
Как-то во время короткой передышки, перед новым боем, он рассказал ей о гибели жены и ребенка. Это вылилось само собой в минуту, когда ему казалось, что он уже не выйдет живым.
Выслушав его, Нина спокойно сказала:
— Вот и у меня тоже было горе… Из-за него я и в армию опять пошла.
И рассказала, как перед самой войной вышла замуж и как в первые же дни войны муж погиб под Шауляем.
— Сначала мне казалось: жить больше не для кого и не для чего, а вот теперь я не могу этого сказать. Сейчас я для всех живу, а не только для себя…
Нина немного замялась, добавила:
— Вот мы, оказывается, с вами друзья по несчастью, товарищ комиссар.
С той минуты между Алексеем и Ниной установились теплые, доверчивые отношения. В самые трудные минуты он вспоминал о ней. Судьба ее чем-то напоминала ему собственную. Он заботился о Нине во время боев, в походе и все чаще чувствовал беспокойство о ней. И в то же время он попрежнему был чрезмерно сух и официален с нею, а она робка и молчалива.
Алексей близко наклонился к Нине:
— У вас все готово к передвижению, товарищ Метелина?
— Все, товарищ комиссар. А что? Неужели опять отступать?
Он чуть было не сказал «наступать, наступать», и сдержался. Но она поняла смысл вопроса и сказала:
— Товарищ комиссар, у меня такое чувство, будто я все время жду чего-то необыкновенного.
— У всех такое чувство, — задумчиво сказал Алексей. — Надо, чтобы санвзвод был готов сняться каждую минуту.
Зеленая ракета с визгом взметнулась над окопами противника и рассыпалась. Длинная пулеметная очередь прогремела над заснеженным полем, и красные огоньки трассы дугой полетели в сторону советского рубежа. Высоко над головой тоненько запели пули.
— Фашисты страх отгоняют, — сказала Нина. — Им, наверное, жутко в холодном поле, далеко от своей Германии. Ну, и поделом им! Ишь, куда залезли.
— Да, — согласился Алексей. — Но, мне кажется, им будет еще хуже. И очень скоро.
Они помолчали. Нина прошептала:
— Товарищ комиссар…
Алексей живо обернулся и увидел близко перед собой мерцающие глаза Нины. Она вытащила из кармана шинели что-то завернутое в газету, протянула ему.
— Возьмите, товарищ комиссар. Тут шерстяные носки… Пожалуйста, возьмите…
Она умоляюще глядела на него.
— Зачем? Товарищ Метелина… оставьте это, —
— Возьмите, возьмите… Прошу вас… Дорога предстоит дальняя… — Она сама сунула в карман его шинели сверток.
— Ну, это вы напрасно… Кстати, и тогда… с этим бельем, — сердито бормотал Алексей.
Он хотел даже выразить какое-то негодование, но Нина уже уходила от него вниз по оврагу; ее фигура точно опускалась под землю, затянутую снежной пеленой…
…Стряхнув с валенок и с полушубка снег, Алексей просунулся в узкий вход. Его опахнуло зноем от раскалившейся докрасна железной печки. Филькову этот зной казался недостаточным, и, сидя на корточках, ом продолжал подбрасывать в дверку березовые пахучие поленца. Печка гудела и постреливала так, словно в ней засел взвод автоматчиков.
Капитан Гармаш полулежал на нарах в одной исподней рубашке. С него ручьями стекал пот, словно капитан только что выбрался из бани.
— Брось шуровать, говорят тебе. Хватит, — остановил истопническое усердие связного Гармаш. — Что, ты нас задушить в жаре хочешь? Да и искры будут до самого неба лететь — немцы увидят.
— Не увидят, товарищ капитан. Ведь я колено трубы под землей провел… Тут техника…
Саша Мелентьев чертил за столиком новую схему огневых точек противника.
Алексей разделся; раскладывая письма, рассказал капитану о совещании в политотделе.
— Все ясно, — удовлетворенно крякнул Гармаш. — Да… чтобы не забыть… сейчас звонили из «Березы»: к нам новый политрук во вторую роту идет… Из ополченцев. Как раз под наступление. Вот я записал: Шафранов его фамилия… Это уже третий после Иляшевского. Не бережем мы людей!
— Ты же сам, Артемьевич, говорил, чтобы политруки больше воевали, — сказал Алексей, разбирая письма.
— Я и сейчас так думаю. Только не всегда надо политрукам в огонь без пользы лезть. Без всякой надобности выскочит и лезет. А зачем? Искусство воевать не в том заключается, чтобы зря подставлять себя под пули…
Гармаш, отдуваясь, сердито покосился на раскаленную печку, вытер полотенцем мокрое лицо, добавил:
— С умом надо воевать, комиссар, с умом…
Алексей бросил на него улыбчивый взгляд, подумал: «Вот и Гармаш уже не такой стал… Многое изменилось… многое…»
Он отобрал письмо на свое имя, вскрыл конверт. Пробежал глазами первые строки… Свет лампы под тюльпановидным абажуром сразу померк в его глазах.
— Ты что, комиссар, побледнел так? — спросил Гармаш.
Алексей закрыл глаза ладонью, ответил глухо, через силу:
— Мать умерла… моя мать…
Над пулеметной амбразурой дзота навис белый козырек снега. Из входного отверстия, обращенного на восток и похожего на лисью нору, веет теплом и махорочным дымом.