Волгины

Шолохов-Синявский Георгий Филиппович

Он скорее почувствовал, нежели увидел, это сходство во всем, даже в одежде: такой же, похожий, теплый шарфик на голове, просторная бумазейная кофта в коричневую полоску, широкая, в сборках, на старинный деревенский покрой юбка, а главное — в глазах то же выражение неистощимой, всеобъемлющей любви и доброты.

Виктор уже не слушал того, о чем говорил словоохотливый выдумщик и балагур Родя, он сидел, охваченный воспоминаниями.

— Матрена Борисовна, а где же Люсечка? — нетерпеливо переминаясь на стуле и все время прихорашивая чуб, спросил Родя.

— Люсечка должна скоро прийти, —

с ласковой готовностью ответила старушка, — У нее нынче легкий день — суббота. Весь вечер будет дома. А отец, видимо, опять задержался. Сутками на заводе пропадает. Ох, и работают же теперь люди! И где только силы берутся. За десятерых каждый справляется. Поглядишь — все, как муравьи, бегают, для вас стараются, дорогие наши защитнички.

Заметив, что Виктор и Родя смущенно переглядываются, Матрена Борисовна спохватилась:

— Чего же я разболталась? Вы посидите, дорогие мои, пока Люсечка придет, а я вам чайку приготовлю.

Матрена Борисовна вышла.

— Ты что же выдумываешь всякие пошлости? — сердито вполголоса спросил Родю Виктор. — Почтенная семья, а ты… Про какую-то вдовушку выдумал?..

— Товарищ старший лейтенант… — хотел было оправдаться Родя, но, услышав шаги Матрены Борисовны, смущенно умолк.

Вскоре зазвенел звонок.

— Ага, вот и доченька! — обрадованно всплеснула руками Матрена Борисовна и кинулась к двери.

Перед гостями, застенчиво улыбаясь, стояла худенькая молодая женщина со светлыми, гладко причесанными волосами, в скромном шерстяном платье. Лицо ее, бледноватое, с тонко очерченным красивым ртом и большими серыми глазами, словно озарялось изнутри приветливым спокойствием Во всем ее облике было что-то очень хорошее, доверчивое, безыскусственное.

— Ну, здравствуйте, — проговорила она и вопросительно-ласково взглянула на Виктора.

— Люсечка, это мой лучший приятель. В Москву вместе едем, — развязно представил Родя и стукнул каблуками.

Виктор пожал теплую руку женщины и сразу почувствовал себя в ее присутствии в чем-то виноватым. Родя тоже, казалось, был сконфужен.

Образ молодой вдовушки, успевшей забыть без вести пропавшего мужа и развлекающейся случайными знакомствами, навеянный рассказами Роди, рассеялся при первом взгляде на Людмилу Тимофеевну.

Гостей усадили обедать за накрытый стол с хрустящими в руках салфетками, с вычищенными до серебряного блеска ножами и вилками, с аккуратно разложенными на блюде ломтиками ржаного хлеба. В убранстве стола чувствовался глубокий тыл, ничем не порушенная, сложившаяся за многие годы домашняя жизнь И пили гости не из фронтовых жестяных кружек, а из маленьких рюмочек, и не круто разбавленный спирт, а какую-то очень приятную настойку из голубого графинчика, выставленного на стол Матреной Борисовной.

— Это наша родительская, товарищи летчики, — улыбаясь, пояснила она. — Угощайтесь на здоровье, чтоб врага крепче били. За скорую победу, сыночки!

И первая пригубила из рюмки.

Родя выпил, будто ничтожную каплю языком слизнул, подавил вздох разочарования, но тут же изобразил на лице полное удовольствие. Виктор, глядя на него, с трудом сдерживал смех…

За обедом Виктор узнал, что Людмила работает контролером

на том же заводе, где до войны электриком работал ее муж, что она заодно осваивает сложный станок и скоро прикупит к изготовлению каких-то важных, имеющих оборонное значение деталей.

При упоминании о муже бесхитростные глаза ее стали печальными, но выражение их осталось таким же ласково-спокойным.

Матрена Борисовна вздохнула:

— Неужели погиб наш Сенюша… не такой он, чтобы поддаться фашистам. Как по нашему, дорогие детки, объявится ли он?

— Объявится, мамаша. Обязательно объявится! — с жаром заверил Полубояров.

Его поддержал Виктор:

— Ваш муж, Людмила Тимофеевна, возможно, был послан в неприятельский тыл с важным заданием и не может сообщить о себе. Ведь извещения о гибели вы не получали?

— Нет, не получала…

Людмила благодарно взглянула на Виктора.

Заговорили о родных и близких.

«Вот так тревожились и за меня дома, — думал Виктор. — Одно и то же всюду — те же заботы, те же чувства…»

После обеда Людмила показала Виктору альбом с семейными фотографиями, показала с таким видом, будто это могло горячо интересовать его. Он и в самом деле стал с любопытством разглядывать альбом.

Сидя рядом с Виктором на диване, держа на коленях тяжелый альбом и перелистывая картонные страницы с вставленными в них фотографиями, Людмила по-детски показывала тонким пальцем на довоенные, мирные снимки, называла родственников: дядя — инженер, начальник цеха на крупнейшем уральском заводе, депутат городского Совета, средний брат — техник, старшая сестра — учительница… Но вот палец Людмилы задержался на фотографии молодого человека с высоким, открытым лбом, зачесанными назад волосами и энергично сжатыми губами.

— Кто это? — неосторожно спросил Виктор, и услышал глубокий вздох.

— Муж… — чуть слышно ответила Людмила.

Виктор смутился, украдкой взглянул на нее — увидел бледный профиль, русую шелковистую прядь, спадавшую на висок, тихий свет глаз под длинными ресницами. В эту минуту она показалась ему особенно хрупкой и слабой. Ему захотелось поскорее перевернуть страницу альбома.

— Мы прожили с Сеней только три недели, — печально сказала Людмила, как бы отвечая на невысказанную мысль Виктора.

Она отложила альбом, отвернулась… Губы ее дрожали…

Вечером пришел с работы отец, сухонький вежливый старичок с серой, точно пеплом посыпанной бородкой, с беспокойным взглядом усталых, слезившихся глаз. Потом явилась сестра Людмилы Клавдия, муж которой командовал дивизионом «катюш» на фронте, — очень красивая, стройная брюнетка.

Все в семье держались при ней робко и даже как будто виновато, а Клавдия разговаривала со всеми покровительственно и властно.

Сухо поздоровавшись с летчиками, скользнув по их орденам строгими, черными глазами, Клавдия занялась домашним разговором с матерью. Неугомонный Родя все время говорил ей любезности, что называется изо всех сил ухаживал за ней, а она слушала его с снисходительной усмешкой, словно шаловливого школьника. При этом она как-то особенно склоняла набок красивую, отягченную темными волосами голову, презрительно сжимала губы…