Волгины
Шрифт:
— От-то рахуба [3] ,— буркнул Павел. — А кто же вместо него у тебя штурвальным?
— Серега Малий, да и тот, мабуть, на очереди…
«Вот оно… И так каждый день… Скоро молодиц на комбайны придется сажать», — огорченно подумал Павел.
Он оглянулся на женщин, стоявших неподалеку с вилами и граблями. Острые выгнутые жала вил огнисто отсвечивали на солнце.
— А-а, Богачова Дуся, как живешь? — спросил Павел, подходя к плотной, грудастой казачке.
3
Рахуба—
Женщина смело взглянула на директора из-под выцветшей кумачовой косынки бойкими серыми глазами.
— Живу — не тужу, — живо ответила казачка и задорно повела по-девичьи узким плечом.
— Проводила вчера Игната?
— Проводила, товарищ директор…
Дуся потупила взгляд, пухлые, обветренные губы ее дрогнули. Вдруг она быстро отвернулась, поднесла к глазам угол косынки…
— Ну вот… Это уже ни к чему… Разве ж так положено жене красноармейца? — смущенно забормотал Павел.
— Я еще не свыклась, — сдавленным голосом ответила Дуся. — Разве ж я виновата…
Она вскинула голову, и увлажненные слезами глаза ее снова бойко блеснули.
— Вы хоть скажите, Павло Прохорович, надолго эта война? Чи скоро там разобьют Гитлера? — спросила Дуся. — Вот навязался вражина на нашу голову…
— Разобьют… придет час… — ответил Павел.
— Ой, дай боже! — в один голос воскликнули женщины. — От-то ж товарищ Сталин казав, так воно и будэ…
На комбайне раздался зычный крик Шуляка:
— Пошел! Давай!
Мотор заревел, зажужжали, зацокали механизмы, и комбайн, ведомый мощным трактором, двинулся, срезая покорно никнущую под мерно машущими крыльями пшеницу.
«Коммунар» убыстрил ход и вскоре исчез вдали, окутанный золотистой пылью.
Казачки и с ними Дуся Богачова пошли вслед за комбайном, сгребая в копны валки душистой соломы.
Павел объехал весь огромный, растянувшийся на десятки километров массив хлебов. Редкостный урожай веселил его сердце.
И всюду он обнаруживал отсутствие многих людей, еще вчера бывших гордостью и славой совхоза, — комбайнеров, трактористов, бригадиров. Всюду встречал он то задумчивые, то суровые взгляды, и всюду ему задавали один и тот же вопрос: «Скоро ли Красная Армия начнет наступать?» И он отвечал: «Скоро».
За спокойной сдержанностью людей он видел нетерпеливый и упорный трудовой азарт В одном месте его поразила веселая песня; ее пели, широко раскрыв рты, женщины, сидевшие на грузовике, наполненном до самых бортов зерном. Грузовик мчался по дороге, оставляя за собой хвост белесой пыли; слов песни нельзя было расслышать, но в ней чувствовалось что-то сильное, трогательное, широкое.
И Павел уже не думал, что ему не хватит рук убрать урожай…
Задолго до заката солнца Павлу доложили, что комбайнер Данила Шуляк намного превысил норму уборки. И так было на большинстве участков, и только на двух дела шли вяло, с перебоями:
— Я кого же вы черта выезжали в поле? — гремел голос Павла по окутанной полуденным зноем степи, — Де вы раньше булы? Де булы ваши лодырничьи очи, шо вы тильки зараз побачили неисправности? Га? От-то ж, мабуть, вам своего добра не жалко? А ну, шо тут у вас робыться?
И Павел сам полез под комбайн, стал выстукивать ключом, подвинчивать ослабевшие винты и гайки, подтягивать цепи… Он вылез оттуда, измазанный маслом, черный, как трубочист, презрительно сплюнув, скомандовал:
— А ну, пробуй, бисовы души!
Тракторист дал газ, комбайн тронулся, застрекотал. Растерявшийся, смущенный парнишка-комбайнер стоял на своем месте, а директор бежал рядом, сгибаясь вдвое, заглядывал куда-то под гудящие косогоны, хрипел:
— Гони! Гони! Хорошо берет… Так! Ну, недотепы! Директора ждали, чтобы вам хедер отрегулировал!
На обратном пути в совхозную усадьбу Павел заехал на бригадный стан. Его пригласили обедать.
— Це добре! — удовлетворенно сказал Павел, порылся в тачанке под сиденьем, нащупал там литровый термос, который он старательно прятал от Фроси. Налив в алюминиевый стаканчик водки, выпил свои положенные на каждый день, двести граммов и совсем повеселел. Лицо директора, и без того сожженное солнцем и красное, с выцветшими белесыми бровями, совсем расцвело, стало багровым.
Грузный и могуче широкий в плечах, с расстегнутым воротом запыленной, пропотевшей насквозь гимнастерки, он сидел с рабочими за одним столом под полотняным навесом и с аппетитом ел жирный и красный, наперченный до нестерпимого жжения во рту, украинский борщ, потом пшенную кашу с бараньим салом.
Напоследок он побеседовал с комбайнерами и трактористами, взял с них слово закончить основной пшеничный массив за пять дней и, провожаемый одобрительным говором, сел в качнувшуюся под тяжестью его тела тачанку и уехал.
Смеркалось, когда он подъезжал к усадьбе. Степь тонула в фиолетовой душной мгле. Там и сям на дорогах вспыхивали синие фары автомобилей. Где-то устало пофыркивал мотор комбайна. Махнула над головой крылом сова, бесшумно уплыла в темноту.
На западе догорала тусклая оранжевая полоска. Утомленные кони вяло трусили, изредка всхрапывая и пугливо косясь по сторонам. Неожиданно, когда тачанка спускалась в лощину, впереди, сбоку дороги, выросла сутулая фигура. Кирюшка придержал лошадей.
— Кто такой? — окликнул Павел.
— Свои… Дежурный, — ответил сиплый стариковский голос.
Фигура приблизилась к тачанке, и в полумраке Павел разглядел широкую сивую бороду, ружье, повешенное через плечо.
— Это ты, Юхим Петрович? — спросил Павел.
— Та я ж… Дежурю… Хожу до Тишкиного кургана и назад к совхозу…
— Ну, добре… дежурь, диду.
То самое чувство, которое Павел испытал при встрече с пионерами, приятно тронуло его сердце.