Волхв
Шрифт:
Разговор угас, но тут вмешался Кончис.
— Хотите, расскажу, что сталось со мной после отъезда из Англии?
— Если… мисс Монтгомери… не будет скучать.
— Нет. Пожалуйста. Я люблю слушать Мориса.
Не обращая на нее внимания, он ждал моего ответа.
— Лилия всегда делает так, как угодно мне. Я взглянул на нее.
— Что же, вам везет.
Он не отрывал от меня глаз. В складках у рта залегли тени, и те казались глубже, чем на самом деле.
— Она не настоящая Лилия.
Это внезапное разоблачение, как он и рассчитывал, окончательно выбило меня из седла.
— Ну да… естественно. —
— Но и не играет роль Лилии.
— Г-н Кончис… я не понимаю ваших иносказаний.
— Не делайте поспешных выводов. — Широко ухмыльнулся — эту улыбку он приберегал для особых случаев. — Так. На чем я остановился? Но имейте в виду, сегодня я поведаю вам не о занимательных приключениях. А о глубинах сердца человеческого.
Я посмотрел на Лилию. Кажется, она чувствительно задета; и, не успела в моей голове раскрутиться версия о том, что она и вправду больная амнезией, некая утратившая память красавица, которой Кончис в буквальном и переносном смысле вертит как хочет, она бросила на меня взгляд моей сверстницы — в том не было никакого сомнения; взгляд сквозь маску, быстрый, вопросительный взгляд, что метнулся к склоненной голове Кончиса и вновь возвратился ко мне. И вдруг почудилось, что оба мы с ней актеры и режиссеру оба не доверяем.
28
— Буэнос-Айрес. Я прожил там почти четыре года, до весны девятнадцатого. Ругался с дядей Анастасом, давал уроки английского, игры на фортепьяно. И всегда помнил, что изгнан из Европы. Отец зарекся встречаться со мной и писать, но через какое-то время я вступил в переписку с матерью.
…Я взглянул на Лилию, но та снова вошла в роль и с вежливым интересом слушала Кончиса. Она притягивала к себе весь без остатка свет лампы.
— В Аргентине со мной произошла только одна важная вещь. Как-то летом приятель повез меня в андское захолустье. Я понял, какую подневольную жизнь влачат пеоны и гаучо. И мне страстно захотелось жертвовать собою ради угнетенных. Под впечатлением от увиденного я решил стать врачом. Но путь к этой цели оказался тернист. На медицинский факультет столичного университета я не прошел по конкурсу и целый год день и ночь зубрил, чтобы выдержать экзамен.
Но тут кончилась война. Вскоре умер мой отец. Хотя он так и не простил ни меня, ни мать — за то, что мне помогла (мне-де не было места ни в его стране, ни за пределами), все же остался отцом настолько, чтобы не поднимать лишнего шума. Если не ошибаюсь, власти так и не проникли в тайну моего исчезновения. Мать получила порядочное наследство. В итоге я вернулся в Европу, и мы с ней осели в Париже. Жили в просторной квартире старого дома окнами на Пантеон; я всерьез взялся за медицину. Среди студентов образовалась некая группа. Мы исповедовали медицину как религию и называли себя Обществом разума. Мечтали, чтобы врачи во всем мире сплотились в общественную и нравственную элиту. Мы проникнем во все государства, во все правительства, — люди высокой морали, которые искоренят демагогию, самовлюбленных политиков, реакцию, шовинизм. Издали манифест. Организовали митинг в одном кинотеатре в Нейи. Но об этом проведали коммунисты. Сочли нас фашистами и разгромили кинотеатр. Мы устроили еще митинг, на новом месте. Туда заявилась банда, называвшая себя Милицией молодых христиан — католики-ультра. С виду они
— Очень хочу.
— Сейчас схожу за ним. И бренди захвачу.
И вот — так скоро! — мы с Лилией остались наедине. Но не успел я произнести заготовленную фразу, вопрос, который дал бы ей понять, что я не вижу, для чего в отсутствие Кончиса ей нужно поддерживать иллюзию его правдивости, как она поднялась.
— Давайте погуляем по террасе.
Я пристроился рядом. Она была лишь на дюйм-два ниже и шла неспешно, легко, чуть напряженно, глядя в сторону моря, избегая моих глаз, словно ее вдруг обуяла скромность. Я осмотрелся. Кончис не мог нас подслушать.
— Давно вы здесь?
— Я нигде долго не задерживаюсь.
Быстрый взгляд, смягченный усмешкой. Мы были в дальнем конце террасы, в полосе тени, отбрасываемой стеною спальни.
— Отлично приняли подачу, мисс Монтгомери.
— Если вы играете в теннис, я тоже должна.
— Должны?
— Разве Морис не просил вас не задавать мне вопросов?
— Да ладно вам. Когда он тут, все ясно. Я хочу сказать, мы же с вами англичане, так или нет?
— И потому вольны друг другу грубить?
— Не грубить, а познакомиться поближе.
— Может, тут не все так уж жаждут… знакомиться. — Уставилась в темноту. Я был уязвлен.
— Мило у вас получается. Но каковы все-таки правила игры?
— Прошу вас. — В голосе зазвучала твердость. — Это просто невыносимо. — Я понял, зачем она завела меня в тень. Чтоб я не видел ее лица.
— Что невыносимо-то?
Обернулась, взглянула на меня и произнесла тихим, но отчетливо сердитым тоном:
— Мистер Эрфе!
Меня поставили на место.
Она облокотилась о перила у края террасы, глядя на север, на водораздел. В затылок повеяло вялым морским ветерком.
— Запахните меня, будьте добры.
— Что сделать?
— Принесите шаль.
Помедлив, я отправился за синей шалью. Кончис пропал в доме. Я вернулся и закутал ей плечи. Неожиданно она подняла руку, взяла мою ладонь и сжала, будто подбадривая; а может, напоминая, что на самом деле она другая, не столь строгая. При этом не отрываясь смотрела на опушку.
— Зачем вы это сделали?
— Не хотела показаться злой.
Я передразнил ее вежливые обороты:
— Прошу вас, будьте добры… Где вы тут живете? Повернулась, прислонилась к перилам спиной, так что оказалось, что мы смотрим в противоположные стороны, и решительно ткнула веером:
— Вон там.
— Но там море. Или вы имеете в виду облака?
— Уверяю вас, я живу именно там.
Мне пришла в голову удачная мысль.
— На яхте?
— На берегу.
— Любопытно. Ни разу не видел ваш дом.
— Я знала, что вы не умеете смотреть как следует.