Волк среди волков
Шрифт:
Он нервно вынул сигарету, приготовился уже закурить, но девушка сказала:
— Пожалуйста, если можете потерпеть, не сейчас. Как только я отошлю кушанья. Барин так чувствителен к запахам…
Дверь раскрывается, и входит девочка, господская дочка лет десяти двенадцати, светлая, радостная, легкая. Она, конечно, ничего не знает о злом, сером, чадном городе где-то там! Ей хочется посмотреть на нищего, по-видимому, в Далеме нищий и впрямь редкое явление!
— Папа едет, Трудхен, — говорит она девушке у плиты. — Через четверть часа можно подавать… Что на обед, Трудхен?
—
— Ох, зеленый горошек, только и всего. Нет, правда, Трудхен, скажи!
— Суп, мясо и зеленый горошек, — говорит Трудхен, состроив постную мину.
— А потом? — настойчиво спрашивает девочка.
— А потом — суп с котом! — смеется нараспев девушка у плиты.
„Есть еще на свете и это, — думает Вольфганг с улыбкой и отчаяньем. Выходит, что есть еще. Мне только не приходилось этого видеть в моей конуре на Георгенкирхштрассе, вот я и позабыл. Но есть еще, как прежде, настоящие дети, невинность, неиспорченная, неведающая невинность. Еще важно спросить, что дадут на сладкое, когда сотни тысяч не спрашивают даже о хлебе насущном. Повальные грабежи в Глейвице и Бреславле, голодные бунты во Франкфурте-на-Майне, в Нейруппине, Эйслебене и Драмбурге…“
Он смотрит на ребенка, смотрит, не приемля. „Надувательство, — думает он, — искусственная невинность, боязливо охраняемая невинность, так же вот, как они вставляют решетки в окна. Но жизнь идет — что останется через два-три года от этой невинности?“
— С добрым утром! — говорит ему девочка. Она его только сейчас заметила, потому, может быть, что он отодвинул стул, чтобы встать и уйти. Он берет протянутую ему руку. У девочки темные глаза под ясным красивым лбом, она серьезно смотрит на него.
— Вы тот господин, который пришел с нашей Лизбет? — спрашивает она с сочувствием.
— Да, — говорит он и пробует улыбнуться в ответ на эту чрезмерную серьезность. — Сколько тебе лет?
— Одиннадцать, — говорит она вежливо. — И у вашей жены нет ничего, кроме пальто?
— Правильно, — говорит он и все еще пробует улыбнуться и принять легкий тон. Но проклятая это штука — услышать о своих делах в изложении постороннего, да еще ребенка! — И она ничего не ела и, верно, ничего не получит, ни даже мяса с макаронами.
Девочка, однако, и не заметила, что он хотел ее уколоть!
— У мамы так много вещей, — говорит она задумчиво. — Большую часть она даже не надевает.
— Правильно, все как полагается, — повторил он и сам себе показался жалок в своем дешевом молодечестве. — Такова жизнь. Ты это еще не проходила в школе? Нет?
Он все ничтожней, все мельче, особенно перед этими серьезными глазами, которые смотрят на него, смотрят почти печально.
— Я не хожу в школу, — говорит девочка с подчеркнутой, немного тщеславной серьезностью. — Ведь я слепая. — Опять тот же взгляд в упор, потом: — Папа тоже слепой. Но папа раньше видел. А я никогда не видела.
Она стоит перед ним, и у него, так неожиданно наказанного за свою дешевую насмешку, у него все усиливается чувство, будто девочка смотрит на него. Нет, не глазами, но, может быть,
— Мама видит, но она говорит, что лучше бы и ей стать слепой, а то она не знает, как у нас на душе, у меня и у папы. Но мы ей этого не позволяем.
— Нет, — соглашается Вольфганг. — Вы этого, разумеется, не хотите.
— Фройляйн, и Лизбет, и Трудхен, и господин Гофман тоже рассказывают нам, что они видят. Но когда рассказывает мама, это совсем другое.
— Потому что это мама, да? — спрашивает осторожно Вольфганг.
— Да, — говорит девочка. — Папа и я, мы оба мамины дети. Папа тоже.
Он молчит, но девочка и не ждет ответа, вещи, о которых она говорит, представляются ей, должно быть, чем-то само собой понятным, да и что тут скажешь?
— У вашей жены есть еще мама? — спрашивает она. — Или у нее никого нет?
Вольфганг стоит с жалкой улыбкой на губах.
— Нет, у нее нет никого, — говорит он решительно. И думает: „Уйти! Скорее уйти!“ В своем безлюбии, в своей половинчатости он получил нокаут от ребенка.
— Папа непременно даст вам денег, — объявила девочка. — А мама хочет сегодня после обеда поехать к вашей жене. Где это?
— Георгенкирхштрассе семнадцать, — говорит он. — На втором дворе, говорит он. — У госпожи Туман, — говорит он.
„Только бы ей помогли! — вскипает в нем. — Ей надо помочь! И она заслуживает помощи!“
Он ускользает, твой мир, в котором ты несся, бедный, опутанный, опутывая других. Вдруг, когда ты почувствовал, что она от тебя освобождается, ты замечаешь, как она тебе дорога. Ты изгнан во мрак, вдали еще мерцает свет, но гаснет и он. Ты один… Можешь ли ты вернуться назад, и вернешься ли, ты не знаешь! Были у нас хорошие часы, но они ушли в песок. Изредка еще привкус на губах, летучий, сладкий — и мимо! И прочь! Бедная Петра!.. Он в самом деле нищий, потому что теперь, когда близится поворот, быть может помощь, он чувствует, что помощь ему не поможет, потому что он пустой, выжженный и пустой. Мимо! Мимо!
— Ну, я пойду, — сказал он на всю кухню. Он подал руку девочке, кивнул головой, спросил: — Ты запомнила адрес? — и вышел. Вышел в зной, в тесный, беснующийся, неугомонный город, чтобы снова вступить в борьбу за хлеб и деньги — ради чего, ради кого?
Этого он не знал все еще, долго еще не знал.
Замком называли в Нейлоэ дом старого барина. Ротмистр фон Праквиц жил на добрых полкилометра в стороне, уже среди полей, вне усадьбы, в небольшой вилле. Шесть комнат в современном духе, неряшливая, успевшая обветшать постройка первых времен инфляции. Замок, из которого старый барин нипочем не согласился бы выехать, уже ради того, чтобы оставаться вблизи своих милых сосен и присматривать, кстати, за зятем, — замок представлял собой, правда, всего лишь желтый ящик, но комнат было в нем втрое больше, чем у молодых, и был здесь как-никак настоящий парадный подъезд и большая комната со сплошными стеклянными дверьми прямо в сад, именуемая „залой“, был и парк.