Волк среди волков
Шрифт:
Ротмистр встал. Странная штука — жизнь. В самом деле: человек свалился с лестницы и — конец заботам. Фон Штудман может поехать в Нейлоэ, он теперь человек без забот, если желает, даже в качестве paying guest, [4] и ротмистр уже не одинок.
Он попрощался; тайный советник еще раз пожалел, что не может пожать руку его друга и поздравить его с удачным падением.
Когда фон Праквиц уже собирался выйти, дверь отворилась, и, одновременно поддерживаемое и влекомое великаном Тюрке,
4
Платного гостя ( англ.).
— Берген! — прокукарекал тайный советник срывающимся голосом. — Берген, подите-ка сюда!
Трус сразу сник: жалкий и великолепный в своей пижаме, он упал на колени.
— Господин тайный советник! — взмолился он. — Пощадите, не отсылайте меня в сумасшедший дом! Я ни в чем не виноват. Они пили шампанское с большим удовольствием…
— Берген! — заявил тайный советник. — Прежде всего у вас отберут сигареты.
— Господин тайный советник, пожалуйста, не отбирайте. Вы знаете, что я не выдержу. Я не могу жить без курения. Я же только выстрелил в потолок, когда тот господин отказался пить…
Фон Праквиц тихонько притворил за собой дверь. Дверь была двойная, обитая войлоком, и жалобы несчастного Бергена, эти детские жалобы, но без чистоты и невинности детства, затихли.
«Скорее бы опять очутиться в Нейлоэ! — подумал фон Праквиц. — Берлин мне осточертел! Нет, дело не только в этой сбесившейся банкнотной машине, — продолжал он размышлять, глядя в глубь опрятного коридора с темными, холеными дубовыми дверями. — Все выглядит так, как будто жизнь еще прилична и опрятна, а на самом деле — все подточено, прогнило. Война, что ли, в людях до сих пор сидит? Не знаю. Во всяком случае, я ничего не могу понять».
Он медленно шагал по коридору, дошел до холла, спросил, где комната его друга. Лифт доставил его под самую крышу. На кровати сидел Штудман, подперев голову руками.
— Какой отвратительный шум в голове, Праквиц, — сказал он, взглянув на вошедшего. — Найдется у тебя полчаса, чтобы выйти со мной на свежий воздух?
— Времени у меня хоть отбавляй, — ответил ротмистр, вдруг повеселев. И для тебя и для воздуха. Разреши, я тебе прежде всего завяжу галстук…
Управляющий Мейер, одурев от хмеля, повалился на кровать как был: в забрызганных грязью башмаках, в промокшей одежде. За открытым окном все еще лил дождь. Из коровника, из свинарника доносилась ругань. Мейер, хочешь не хочешь, прислушался.
«И что у них там? — размышлял он. — Чего они? К черту, я хочу спать. Нужно уснуть, забыть; потом проснусь, и всего — как не бывало».
Он прикрыл глаза рукой, вокруг стало темно. До чего же приятна эта темнота!
Но темнота сереет, серое светлеет. Из светлого пятна что-то выступает: вон стол, вон бутылка, вон стаканы… вон письмо!
«О господи, что же мне делать?» — спрашивает себя коротышка Мейер и крепче прижимает руку к глазам. Опять черно. Но в черноте возникают и вертятся сверкающие колеса. Они пестрые и вращаются все быстрее.
Кружится голова, тошнит.
И вот он, приподнявшись на кровати, пялит глаза на свою, еще залитую дневным светом, комнату. Она ему отвратительна, начиная с вечно воняющего ведра возле умывальника до смотренных и пересмотренных фото голых девиц вокруг зеркала, которые он вырезывал из всяких журналов и пришпиливал к обоям.
Его комната гадка ему, он сам себе гадок, как и все, что произошло; ему хочется сделать что-то, выбраться из своего теперешнего положения, стать совсем другим человеком. Но он продолжает сидеть, ссутулившись, с опухшим лицом, отвисшей, слюнявой нижней губой и выпученными глазами. Сделать он ничего не может. Потолок над ним рушится: остается только сидеть смирно и ждать, а ведь у него же не было дурных целей. Хоть бы заснуть!
Слава богу, стучат в дверь смежной с его комнатой конторы, все-таки развлечение. Он сипло рычит: «Войдите!» — и, когда постучавший медлит, кричит еще громче:
— Да входи же, болван!
Но сейчас же опять пугается: а что, если это кто-нибудь, кого нельзя называть «болваном», тайный советник или «сама», — тогда он опять влип ой-ой!
Но это всего лишь старик приказчик Ковалевский.
— Ну, еще что? — кричит Мейер, обрадовавшись случаю сорвать на ком-нибудь свою ярость.
— Что я хотел спросить вас, господин управляющий, — смиренно отвечает старик, держа шапку в руке. — Дело в том, что мы получили из Берлина от дочери телеграмму, она приезжает завтра утром с десятичасовым…
— Так вы это хотели спросить, Ковалевский? — замечает Мейер насмешливо. — Ну и спросил, можешь идти.
— Вот только насчет багажа, — продолжает старик. — Завтра будут посылать экипаж на станцию?
— Ну еще бы, еще бы, — отвечает Мейер. — Десять экипажей пошлют. И в Остаде, и в Мейенбург, и во Франкфурт. Конечно, пошлют.
— Я хотел только спросить, — настойчиво повторяет Ковалевский, — нельзя ли, чтобы наш экипаж прихватил ее вещи?
— Ах, вот что ты хотел спросить! — насмешничает Мейер. — Какой же ты, однако, шикарный тип, что говоришь «наш экипаж»!
Старик все еще не теряет надежды. Много он перевидал на своем веку управляющих. Этот хуже всех. Но ведь бедняку приходится сто раз поклониться, пока власть имущий скажет «да», и куцый Мейер тоже не всегда такой. А что он любит поиздеваться над человеком, тут уж ничего не попишешь, нельзя за это сердиться.
— Ведь я только насчет чемодана, господин инспектор, — просит он. Зофи-то и пешком дойдет, она любит ходить.