Волк среди волков

Фаллада Ганс

Элиас, который уже не раз видел это представление, на все отвечал «нет». И тогда Минна-монашка принималась горько плакать и уходила со своими сиротками в широкий жестокий мир — впрочем, лишь до межевого камня у въезда в усадьбу. Тут она садилась, плакала и ждала, и, смотря по тому, насколько велик был барынин гнев, она ждала час, два, иной раз пять часов, а то и целые полдня.

Но что ждет она не напрасно, в этом Минна была уверена, достаточно было посмотреть на занавески в окнах замка. Ибо старая барыня дергала их дрожащими руками туда и сюда и все смотрела на свою заблудшую, но любимую овцу.

Когда же

Минне случалось уж очень проштрафиться и фрау фон Тешов через мужа узнавала от старосты Гаазе, что на этот раз замешано не меньше трех, а то и пяти мужчин, не считая тех, которых Минна-монашка утаивала из «симпатии» (ибо Минна делала четкое различие между «симпатичными» мужчинами и случайными «партнерами»), тогда мягкое, не искушенное в мирских делах сердце барыни ожесточалось, она говорила себе, что все это Содом и Гоморра, и вспоминала, сколько раз Минна клялась ей исправиться.

И тогда она выпускала из рук занавеску и говорила своей подруге, старой барышне фон Кукгоф, неизменно у нее проживавшей:

— Нет, Ютта, на этот раз я не дам себя разжалобить. И я больше не стану смотреть на нее в окно…

А старая барышня фон Кукгоф, с черной бархоткой вокруг шеи, энергично кивала старушечьей головкой, похожей на голову хищной птицы, и говорила, по обыкновению цветисто, но решительно:

— Разумеется, Белинда, — верблюду недолго выпить и целый колодезь.

Но не проходило получаса, как раздавался осторожный стук в дверь, и старик Элиас докладывал:

— Прошу прощения, барыня, но я обязан доложить: она раздевается.

И действительно, когда обе дамы бросались каждая к одному из окон, оказывалось, что сидевшая на межевом камне несчастная, бездомная страдалица расстегнула блузку и кормит свой младший плод греха.

Тогда барыня, вздыхая, заявляла:

— Мне кажется, Ютта, мы не можем брать на себя ответственность за эту новую неприятность.

И Ютта загадочно отвечала:

— Ведь осы выбирают не самые гнилые фрукты, — что фрау Тешов, однако, принимала за согласие.

— Нет, Элиас, я пойду сама, — говорила она поспешно, ибо, хотя Элиасу и было сильно за шестьдесят, она сомневалась, удобно ли ему смотреть на столь неприличное зрелище. Итак, старуха фон Тешов самолично отправлялась к грешнице, которая, едва завидев барыню, выходившую из замка, торопливо застегивала блузку. Ведь та могла понять, что все это одна комедия: дело в том, что у Минны-монашки никогда не бывало молока, и она всех своих ребят вырастила на рожке. Но знать это барыне было незачем.

Итак, обе возвращались в сторожку, старуха шла рядом с нелепой тележкой, ей и в голову не приходило, что люди будут над ней хохотать или издеваться. Напротив, она старалась смягчить свое сердце и вспоминала о том, как однажды сама чуть не поддалась искушению, когда лихой лейтенант фон Притвитц уже более сорока лет назад хотел поцеловать ее за дверью, а она была уже все равно что помолвлена с Хорст-Гейнцем!

И, когда она затем вместе с Минной-монашкой переступала порог сторожки, она уже готова была все понять, все простить; и хотя у нее хватало ума не принимать слезы грешницы за чистую монету, она все же думала в сердце своем: «Остатки честности в ней все-таки есть и остатка искреннего раскаяния тоже. А разве мы знаем, какой меры раскаяния требует от нас господь?»

Таковы были мысли старой барыни

фон Тешов, и так она поступала — даже Аманда Бакс нашла бы, что все это очень хорошо и мило, если бы доброе сердце старухи прощало с такой любвеобильной готовностью всех грешников. Но сердце человеческое всегда загадка, так почему бы сердцу старой барыни быть иным? Десятки раз прощала она грехи такой прожженной бабе, как Минна-монашка, а на проступок какой-нибудь молодой девушки не хотела посмотреть сквозь пальцы.

А уж в отношении Аманды Бакс — тем более! Ибо та позволяла себе вести дерзкие и бесстыдные речи; каждого мужчину она встречала вызывающим смехом, носила юбки до того короткие, что это были уже вовсе и не юбки; никогда не оплакивала своих ошибок; никогда не раскаивалась и не пела благочестивых песен, а напротив, очень громко распевала ужасные куплеты, вроде: «Что ты жмешь мою коленку, милый Ганс?» или «О чем мечтает женщина весной»…

Нет, Аманда слишком хорошо знала, что ее ждет сегодня на вечерней молитве! И то, что к ней приставили в качестве стража именно Минну, особенно возмущало ее, и она серьезно подумывала, не запереть ли ей обеих в курятнике, а самой удрать к Гензекену, вот был бы номер так номер!

Все же, как ни дерзка была Аманда и несдержанна на язык, когда дело доходило до поступков, она всегда действовала весьма трезво и обдуманно; впрочем, птичнице так и полагается. Ведь домашняя птица — самая капризная скотина в мире, с ней в десять раз труднее, чем с дикими зверями в цирке, и подчиняется она только уравновешенным людям. Пусть вчера вечером, высунувшись из окна Мейера, взбешенная Аманда невесть как задавалась и грозила барыне уходом, все же (человеческое сердце — загадка) она искренно любила своего дорогого Гензекена, и даже рай показался бы ей унылым без Мейера-губана.

Поэтому она не захлопнула дверь курятника, а только выпроводила обеих женщин, угомонила свой народец, пересчитала его и убедилась, что все налицо. Затем заявила отнюдь недвусмысленно:

— Ну, клушки, вы мне так здорово помогли, что и я у вас в долгу не останусь!

— Господи, Мандхен, — закряхтела Тумба, скрипнув китовым усом корсета, — кабы я не знала, что ты просто дурака валяешь…

— А почем ты знаешь? — спросила Аманда Бакс и весьма решительно проследовала между обеими замолчавшими женщинами, воинственно покачивая бедрами, обтянутыми куцей юбчонкой.

Ведь она была еще так молода, и горькие годы детства не могли похитить у нее ни аппетита к жизни, ни свежести и юности; быть молодой — забавляло ее, забавляла борьба, забавляла любовь, а если барыня воображает, что может своими псалмами да молитвами отбить у нее вкус к этим забавам, то она жестоко ошибается, не на такую напала!

Подобные мысли служат недурным развлечением, когда скребешь закопченный горшок, но для вечерней молитвы в Нейлоэ они не годятся. Уже довольно давно сидели обитатели Нейлоэ в зале, все то же сборище, что и обычно, и притом весьма внушительное сборище. Барыня настаивала, чтобы не только все, кто у нее получал жалованье и харчи, посещали вечернюю молитву с чадами и домочадцами; те деревенские жители, что надеялись выпросить зимою несколько метров бесплатных дров, а летом — разрешение собирать в тешовском лесу ягоды и грибы, также должны были высиживать себе это право в течение многих вечеров.