Волк в ее голове. Книга II

Терехов Андрей Сергеевич

Кто так вообще делает?

– Ну, а полиция её искала?

– Зачем ты спрашиваешь? – Диана резко оглядывается, и её чёлка взлетает, опадает по дуге.

Я открываю рот, но глупо молчу.

– Какая разница? – наседает она с неожиданной злостью.

– Я просто спросил.

– «Просто»! Ты ничего не делаешь «просто». – Диана снова перебирает вещи и после паузы тихо, зло объясняет:

– Да ни пизды они не делали. Сказали, такие, наверняка она в пустыни, рецидив… у них некому этим заниматься. – Диана достаёт из кучи пассатижи, оглядывает и

швыряет обратно. – А она, типа, пошляется и вернётся, и всё такое. И, типа, учитывая обстоятельства, ко мне надо направить соцработника. Типа, намёк – не лезь со своей мамашей и не будет проблем. А я, такая: поеду к бабушке!

Бабушки у Дианы нет. И дедушки нет. Знаю, что он работал или адвокатом, или судьёй. А ещё была собака. Вот и вся семья Дианы: призраки и пропавшие без вести.

– … они всё говорили, пусть бабушка позвонит сначала, объявится, – продолжает Диана, не замечая, что Артур Александрович отключился, – а меня достало, и я сказала, вскрою себе вены прямо в отделении, если маму не начнут искать. Они, ха-ха, чуть кирпичи не отложили.

Диана вытаскивает на свет чёрную кожанку и осматривает с каким–то странным выражением. Вроде бы, лицо весёлое, но в глазах ничего весёлого нет.

Сияние свечи оттеняет шрам на её худющей шее – тот, о котором я говорил Мухлади, – и перед моим внутренним взором снова возникает серое фото трупа.

К горлу подступает тошнота.

– Чел, повернись… Нужно надеть и… Чего с тобой?

Я с трудом вырываюсь из своего кошмара и качаю головой.

Диана подходит, набрасывает на меня куртку. Запах от кожанки струится особый, гуталиновый. Я кое-как надеваю левый рукав, а Диана натягивает правый. Её прохладные пальцы пробегают по моему плечу, вызывают мурашки. Прохладные пальцы с облупленным чёрным лаком на ногтях.

Откуда это едкое чувство вины? Ведь Диана шибанула меня топором – не наоборот.

– Интересно, чего бы мама сейчас сказала?.. – шепчет Диана.

Что куртка Артуру Алекандровичу идёт, хотя и старомодна.

Ладно, очень старомодна.

– Чел, можно… можно тебя попросить?

– Нет.

Я хочу пошутить, но выходит нервно и грубо.

– Чел, пожалуйста! Не говори папе и… и в гимназии. Оки? Или придумай что-то, я не знаю. Только не говори никому, что я здесь и что я… Пожалуйста-пожалуйста! Чтобы за мной не присылали уёбков-соцработников или…

– Не матерись. Я уже кровью из ушей истекаю.

– Да блядь! Не расскажешь?

Кому? Бате? Валентину? О, так много людей, которые не поймут – даже не знаю, кого выбрать.

– Чел. Пожалуйста-блин-пожалуйста.

– Не расскажу. В итоге-то про маму чё?

Диана едко улыбается одними губами и убирает с лица чёлку.

– Так интересно?

Она злится. Точно злится, но я не понимаю, за что.

– Тебе неприятно об этом говорить?

Диана фыркает.

– Я счастлива об этом говорить! Давай! Конечно! Мы же такие друзья, что делимся всем с утра до вечера!

Ответное раздражение вскипает в горле, но я удерживаю его. Диана с минуту смотрит на

меня, затем вскидывает руки – как бы сдаётся.

– «В итоге», нашли на камере. Перрон – вагон – она садится. Тю-тю!

– К-какой камере? – не понимаю я.

– Вокзала.

– Чё?

– У нас та-ак много вокзалов.

– То есть, она уехала?

– Я откуда знаю? – Диана сердито взмахивает рукой. – Кассиры её не помнят. На паспорт билета нет. Но есть камера.

Голос Дианы будто врезается с размаху в стену. Она с шумом выдыхает носом.

– Я смотрела запись. Не знаю. Одежда похожа и силуэт. И лицо… эм-м, обрис. Так это называется? Обрис или абрис? Только сумки нет, а куда мама без сумки?..

Диана идёт к матрасу и попой плюхается на него.

– В общем, так я доехала до станции Полный пиздец.

Я облизываю пересохшие губы.

– Не матерись.

– Иди на хер.

Фраза должна звучать шутливо, но в глазах Дианы сквозит раздражение. И это грустно, это угнетает, это куда хуже топора в рёбрах.

Я смотрю на дверь. Выключатель света заклеили скотчем, так что лампы под потолком – если бы электричество дали – не погасишь. Как в первое исчезновение Вероники Игоревны, хотя столько лет прошло, хотя здесь не наш дом, и она никогда не зайдёт сюда.

Ох… ударьте меня чем-нибудь тяжёлым.

– Ладно… дела. Сегодня ещё дела.

– Я не держу.

– Ага.

– Возьми лекарства. Я же тебе… Для тебя…

Диана неопределённо тыкает в сторону бинтов и бутылочек.

Я молча, глупо смотрю на неё, и что-то нехорошее – пауком, задыхающимся в банке, – скребётся в груди.

– Ты, ну… ты вернёшься в гимназию?

Диана ложится спиной на матрас и с нарочитым вздохом вытаращивается в потолок.

– Чё? – Я вопросительно дёргаю плечами.

– О, не знаю. Одни и те же блядские прошлогодние предметы в одном и том же блядском прошлогоднем порядке.

– Не матерись…

– Раз в четверть пиздопляски в актовом зале, где какой-то прыщавый мудень, который на год младше, будет щупать мою грудь. Нет её у меня, нет!

– И поэтому надо свою жизнь прокакать?

Диана моргает.

– Моя жизнь, мне и прокака… кивать.

– Не будь ребёнком.

– Не изображай взрослого, – огрызается Диана и резко садится. – Ты для этого меня искал? Срать в мозги? Спрашивать про мою маму, будто я мало про неё думаю? Прочитать свои нотации? О, как я по этому скучала!

– Я уже говорил, зачем.

– Тогда пошли меня, как следует, – она пальцем тычет себе в грудь, затем на дверь, – и вали на хер.

– Сама вали! – не выдерживаю я.

– Это. Моя. Комната.

«Это комната на заброшенном складе», – хочу я съязвить, но чудом сдерживаюсь и говорю другое:

– Вот и замечательно. Пообщались. Можешь послать меня ещё пару раз, у тебя это хорошо получается. Пока! Удачи! Всего хорошего!

Я разворачиваюсь и с грохотом открываю дверь. Руки чешутся от желания дёрнуть выключатель – оборвать слои скотча и погрузить каморку в немое забвение.