Волки и медведи
Шрифт:
– Учитывая обстоятельства, она скажет то, что мы хотим услышать.
С этим я согласился.
– Если мне будет позволено, – пролепетал Порфирьев, затаившийся в уголку на стуле, который специально туда переставил, и с таким усердием изображавший мелкую мышку, что оставалось только предположить, что вот именно он будет поглавнее всех присутствующих, – но как, ещё раз простите, выходит, что этот предполагаемый и неуловимый преступник появляется везде, где появляетесь вы?
Я мысленно бросил монетку и в очередной раз сказал «не знаю». Это было проще, чем, запинаясь, объяснять возникновение связи не
И столько «не знаю» в ряд, особенно учитывая фоновые события и атмосферу, выглядели подозрительнее той психопатологии, которую я смог бы предложить, говоря правду.
– Всякое, конечно, случается, – признал Порфирьев. – Мне, на моей-то должности, к обычным фантастическим случаям пора и привыкнуть. Что ни день, то приключение вне границ рассудка. А как привыкнешь? – Он заволновался. – Рассудок в человеке – это же стержень, спинной хребет! Ну кривые есть, горбатые, сколиоз разной степени, даже парализованные… но не так, чтобы без позвоночника вообще! Господи Боже, голубчики мои! – Порфирьев выговорил это так, словно голубчиками были какие-то Господь и Боже. – Куда мы придём без рассудка и с боевыми привидениями?
– Зачем идти, – безразлично сказал Илья, – мы уже на месте.
Заметил я вот ещё что: оба старательно делали вид, будто едва знакомы, только лучше б им тогда притворяться, что они видят друг друга впервые. Полное неведение легче подделать, чем такую сложную вещь, как «едва-едва», хотя бы потому, что «едва-едва» заставляет постороннего гадать, когда и почему оно происходило, что общего, например, у пристава следственных дел и крупного финансиста, и если они вдруг родственники, или учились в одной гимназии, или сталкиваются в какой-то секретной осуждаемой жизни, в клубах и квартирах с дурной славой, то разве – и особенно в последнем случае – «едва-едва» вместо «совершенно нет» будет той степенью знакомства, которую оба пожелают предъявить миру?
– Разберёмся.
– Разбирайтесь, разбирайтесь, – сказал Илья. – А Разноглазый пока в каземате посидит. Они у нас не только для экскурсий.
– Нет, зачем же такие позорные крайности. Вы уж его того… совсем… как карманного воришку пригвождаете. Домашний арест – вполне адекватная мера пресечения.
– Нет, если речь о варварах. Или привидениях.
– Вы что же, думаете, он придёт меня освобождать?
Я сказал «он», имея в виду Сахарка, но они услышали нечто иное.
– Думаю, что всем, и вам также, будет спокойнее, пока вы под охраной.
– И без возможности передвигаться?
– Это тоже.
Таким образом меня посадили под домашний арест. День я проскучал, второй – протомился, на третий мастерил из простыней верёвочную лестницу, хотя мои мечты о шестом этаже сбылись, и ни простыней, ни мужества у меня в таком количестве не было. И тринадцатое число надвигалось неукротимо, как туча.
Избавление принёс старый клиент, слишком капризный, чтобы ехать к врачу на дом, и слишком высокопоставленный, чтобы его капризы могли игнорировать. («Когда X. говорит: а подать сюда Разноглазого, – его только что не спрашивают, под каким соусом подавать».) Привидение, которое его донимало, перешло к нему от родителей, и за годы знакомства я больше, чем хотел, узнал о наследственной
Конвоиров дальше передней не пустили. X. принял меня, как обычно, в спальне и, как обычно, не стал тратить время на вежливые вопросы ни о чём. Он был невероятно чёрствый человек, как большинство неврастеников, и считал, что его нервы пострадают значительно сильнее, чем приличия, если он будет расспрашивать людей об их злоключениях.
– Ничего не помогает, – сказал он после сеанса, видимо обдумывая, каким макаром мы будем взаимодействовать, если я окажусь в тюрьме. – Наследственная вина неизбывна. Так и умру, отбрыкиваясь.
– Умрёте, но от другого.
Ему не понравился мой легкомысленный тон, и он сказал очень назидательно:
– Люди сплошь и рядом расплачиваются за грехи родителей.
– Да. Но это не значит, что они сами в чём-то виноваты.
– Да кто бы стал платить, если не виноват!
– Вот вы, к примеру, берёте сеансы.
– Беру сеансы, потому что надеюсь отвертеться, – зачастил он. – И в глубине души знаю, что отвертеться не получится. И-ещё глубже той глубины, если вы понимаете, о чём я, – покорно принимаю положение вещей. Да, сам я не виноват, в техническом смысле. Я не делал этих ужасных… Но как я могу быть не виноват, если мой отец или дед виноваты? Как я могу отречься от их… проступков, – ело-во «преступление» он всё же не произнёс, – не отрекаясь от них вообще?
– И Платонов, по-вашему, виноват?
– Какой Платонов?
– Тот, который завтра вернётся в Город.
– Ах, так уже завтра? – Он откинулся на подушки и сделал вид, что перестаёт дышать. – Я болен, я не смогу присутствовать на заседании. Платонов – просто выродок, для таких не существует ни чести, ни правил, ни чувства вины… наследственной или ещё какой. Любой другой на его месте покончил бы с собою ещё двадцать лет назад.
– С чего бы?
– Но как же? Такая огласка, позор…
– Если можно жить с наследственной виной, то почему нельзя – с наследственным позором?
Внутри он вознегодовал, но снаружи струсил ссориться со мной именно сейчас. Признать, что позор – это всего лишь позор, он тоже не мог. Он знал, что от позора умирают. Конечно, люди, а не отребье, животные с того берега – тем всё как с гуся вода. Если бы я подал знак – как делали это нувориши, – что в моём случае животное осознаёт, раскаивается и готово к эволюционному скачку, X. бы разговорился. Если бы я откровенно занял позицию нераскаянного животного и стал осыпать насмешками городскую тонкокожесть, X. сменил бы тему. Я спрашивал и смотрел спокойно, и двусмысленность этого его убивала. Как она убивает всех, у кого хватает мозгов её заметить.
– На Большеохтинском, полагаю, устроят встречу.
– Какую встречу? Кому?
– Торжественную. Канцлеру. Платонову.
– Ничего подобного. Торжественную, вот ещё! И поедет он через Литейный.
– Литейный? Почему?
– Это требование береговой охраны.
– Да, эти встретят.
Это опять прозвучало двусмысленно. Не став ломать голову, X. перевёл речь на своё здоровье.
– Не могу вас порадовать, – сказал я мрачно. – Ближайшие двадцать четыре часа вам лучше бы оставаться под наблюдением.