Волки и медведи

Фигль-Мигль

И вот здесь, бродя по кустам да канавам, я вдруг увидел Илью Николаевича, по-дачному (джинсы и рубашка) одетого и целенаправленно шагавшего. Не представляя, что ему тут делать, я осторожно – крался как умел – направился следом. Ему не приходило в голову оборачиваться, я выдавал свои топот и хруст за звуки живой жизни… в таком порядке мы вышли на берег. (Это всё ещё была Пряжка, но уже сделавшая поворот.) Здесь, небрежно пришвартовав к чему-то полуобвалившемуся моторку, поджидал Дроля.

Теперь даже не могу сказать, что не был готов его увидеть. Дроля выглядел невозмутимо, торгашески, да и по рукам они явно ударили прежде. Если я что-то смог прочесть на довольном спокойном

лице, так это потому, что вокруг меня самого опустел мир: одни пропали, другие сбежали, третьи отвернулись. Какие и перед кем обязательства могут быть у человека, висящего в пустоте? Он даже не знает, почему он, вопреки законам физики, висит, а не падает.

Я не предполагаю в Дроле отрефлексированной озлобленности. С ним плохо обошлись, один вынудил сотрудничать, другой – постоянно унижал, но и Дроля при случае делал бы то же самое, и в его рефлексии, если она была и какой бы она ни была, проявлялась особого рода честность, не позволявшая от души ненавидеть других за то, на что способен и сам. Быть может, обычно так и ненавидят и очень громко кричат, осуждая, дабы криком заглушить гипотетические сомнения в публике, но Дроля… но вот такой, как Дроля… которому публика требовалась только затем, чтобы было кого пугать… да и для этого не слишком… Ему наверняка предложили выгоду и месть в одном пакете, но вряд ли предполагали, что на месть он посмотрит как на малонужный, малоинтересный бонус. Он, повторяю, висел в пустоте, а отсутствие связей с людьми влечёт за собой и отсутствие желания как поощрять их, так и наказывать.

Предполагать следовало Николаю Павловичу, который явно перемудрил, выпуская контрабандиста на волю. Даже Грёма руководил бы Портом удачнее с политической точки зрения – а то, что при Грёме Порт очень быстро перестал бы функционировать по назначению – полный коллапс, легко представить, – политическим целям пошло бы только на пользу. Правильное решение: развалить и шантажировать. У Канцлера не поднялась рука парализовать морскую торговлю, как не смог он пойти на прямой захват Летнего сада. Он ошибся, когда решил, что у него хватит сил, а у Города здравого смысла, чтобы сделать по-хорошему. Это должен был знать и Дроля, смотревший на Илью Николаевича с беспечным и искренним видом человека, который никак не ожидает, что в скором времени его основательно нагнут. Я побоялся подойти ближе и не смог услышать, о чём они говорили. Но о чём они говорили, я и так знал.

Вернувшись домой, я затеял написать Николаю Павловичу донос и усердно трудился, когда на лестничной площадке началась какая-то возня под аккомпанемент сдавленных кликов. Я прислушался. Я отложил перо. Я потянулся. Я встал и даже пошёл. Когда я открыл дверь, Сахарок отпрянул, и прямо мне на руки упала Лиза. Полузадушенная. В глубоком обмороке.

Я стоял, удерживая её, а привидение – так медленно, как никогда не делают люди, – спускалось по лестнице. Он спускался, а я смотрел. Можно бы сказать, что я прирос к полу. Можно бы сказать, что меня парализовало. Из высокого окошка полосой падал солнечный свет, как вода песком наполненный пылью, – только такая вода казалась бы мутной, а свет и пыль делал светом. Он вошёл в этот луч и исчез в нём, растворился.

– Да что ж это такое.

Я поднял её и потащил в спальню, потом побежал искать дворника, нашёл, послал его за доктором и вернулся к Лизе. Она дышала, но по-прежнему была без сознания. Я начал было приводить её в чувство, но передумал и просто сел рядом с постелью в ожидании врача, рассматривая проступающие синяки на шее и гаснущее выражение ужаса на лице. Даже и так лицо было очень красивое.

Как-то сразу квартира наполнилась людьми, и все смотрели на меня с

неприязнью. Врач, фельдшер, санитары с носилками, квартальный надзиратель, какие-то агенты в штатском, Илья Николаевич, который влетел и никого не видя бросился к жене… Увенчало мизансцену появление Порфирьева. Он вкатился неунывающим колобком и тут же захлопотал и заохал – и от его оханья всем стало как-то спокойнее.

– Что творится! что творится! Страсти испанские! Женщину душить! – Он посмотрел на меня с новым уважением. – Ну иногда да… конечно… многие дамы прямо-таки напрашиваются. Поминутно себя сдерживаешь! волю в кулак собираешь! И разве такое может даром пройти, воля-то в кулаке? Так и выпрыгнет! Так пружинкой и распрямится!

– Это не я.

Порфирьев остановился и хлопнул себя по лбу.

– Фу! Перемешал! Ведь дело-то какое, ум за разум заходит. Квартирка – ваша, дама – в некотором, прошу прощения, роде – тоже ваша… Ну что стоим, что стоим? – напустился он на агентов. – Брысь!

Без охоты и предвидя, к чему это приведёт, я рассказал о нападении Сахарка.

– Тогда почему вы его не задержали?

– Не знаю.

– Не знаете, – сказал Порфирьев огорчённо. – Нет, ну я не спорю, можно не знать. Длину, скажем, экватора, или китайский язык, или подробности чужой жизни. Чужая душа, как говорится, потёмки. Я в гимназии, благодаря хорошо поставленному преподаванию географии, про экватор знал, а теперь не знаю, забыл начисто. Может, и не так хорошо географию поставили, вы как думаете?

– Вы меня лучше официально допросите, со всей обстановкой.

– Нет, зачем же. Вы не так поняли.

Наконец доктор отдал распоряжения, пациентку уложили на носилки, и процессия удалилась: работяги, торжественно озабоченные и с сознанием предстоящего дела. (Трупы по-другому выносят.) Илья пошёл было следом, но повернул назад.

Он немного опомнился и теперь бродил туда-сюда, сам не сознавая, что смотрит во все глаза, с жадной болью разглядывая то немногое, что здесь можно было увидеть. И пока он толкался у кровати, мешая врачу, то, может быть, не только на Лизу смотрел, но и на кровать, на которой та лежала, так что, полагаю, у него была возможность мысленно увидеть и женщину, и кровать в совсем другом ракурсе, но я только вчуже мог вообразить, что он при этом почувствовал. Проходя мимо зеркала, он машинально в него заглянул, будто хотел проверить, правильно ли выглядит. Выглядел он как человек, чью любимую жену едва не убили при сомнительных обстоятельствах на пороге квартиры её любовника (настаивавшего на определении «бывший»). Он бродил, я брёл следом, так мы оказались на кухне: любовник (и в этом случае определение «бывший» теряет в своей утешительной силе) и муж. Комический дуэт.

– Илья Николаевич, – сказал я, – я выполняю свои обязательства.

– Зачем она приходила?

– Не знаю. В строгом смысле, она не успела прийти. Я услышал шум на лестнице.

– Могу представить, как вы торопились, – сквозь зубы сказал он.

– Не помешаю?

В кухню бочком протиснулся Порфирьев. Илья глянул на него, развернулся, метнулся к окну, а по дороге, вряд ли думая, что делает, подхватил со стола недописанное письмо. Читая, он поднял брови.

– Это что же такое?

– Крик души, – сказал я. – Пытаюсь убедить Николая Павловича, что вам нельзя верить.

– И как, успешно?

– Моя жизнь в последнее время – вообще сплошные неудачи.

– Это всё померкнет, обещаю. На том берегу, возможно, в уголовном обвинении видят венец молодечества, но для цивилизованных людей это пожизненное клеймо.

– В чём же меня обвинят?

– В нападении.

– Вот она очнётся и скажет, кто на неё напал.