Волки на переломе зимы

Райс Энн

– А как же вера? – спросил Ройбен, которому глубоко врезались в память слова Маргона о том, что Джим – священник, не верящий в Бога.

– О, вера – это самое главное, – еще тише и доверительнее ответил Джим. – Конечно, вера превыше всего – вера в то, что мы живем в Божьем мире и все мы дети Господа. Как же без веры? Я думаю, что если человек искренне, всем сердцем любит Бога, то любит и всех остальных. Тут просто не может быть никаких вариантов. И любишь их не потому, что надеешься, что это тебе зачтется перед Господом, а потому, что стараешься воспринимать и постигать их так же, как их воспринимает

и постигает Бог. Любишь их потому, что они живые.

И снова у Ройбена не нашлось слов. Он лишь кивнул.

– Подумай об этом, – понизив голос до шепота, сказал Джим. – Смотри на каждого и думай: это Божье создание; Бог наделил его душой! – Он откинулся в кресле и тяжело вздохнул. – Я стараюсь. Спотыкаюсь. Поднимаюсь. И продолжаю стараться.

– Аминь, – благоговейным шепотом отозвался Ройбен.

– Я хотел работать с наркоманами, с пьяницами – в общем, с теми людьми, слабости которых мне понятны. И, самое главное, я хотел делать что-то полезное и был уверен в том, что у священника есть такая возможность. Что я могу хоть как-то изменить жизнь этих людей. Возможно, мне удалось бы, думал я, даже спасти чью-то жизнь, а может, и не одну – ты только подумай: спасти жизнь! – и искупить хоть малую долю вины за ту жизнь, которую загубил. Ты, конечно, можешь сказать, что меня спасли мама с папой, «Анонимные алкоголики» и «Двенадцать шагов»… Да, они подтолкнули меня к решению. Но я мог выбрать разные пути. И одним из них была вера. Из всего этого кошмара я вынес веру. И нечто вроде безумной благодарности за то, что я не должен становиться врачом! Не могу даже передать, до какой степени я не хотел становиться врачом! В медицине и без меня более чем достаточно бессердечных самовлюбленных подонков. Хвала Господу, меня эта участь миновала.

– Не скажу, что понял тебя до конца, – признался Ройбен. – Впрочем, я никогда не имел особой веры в Бога.

– Я знаю, – ответил Джим, снова уставившись на язычки газового пламени. – Знаю еще с твоих детских лет. Ну, а я всегда веровал в Бога. О Боге говорит мне мироздание. Я вижу Бога в небе и в опавших листьях. И для меня все это обстояло именно так.

– Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, – негромко сказал Ройбен. Ему очень хотелось, чтобы Джим продолжил свои рассуждения.

– Я вижу Бога во множестве проявлений доброты людей друг к другу. Вижу Бога в глазах пропащих алкоголиков, с которыми имею дело… – Джим вдруг осекся и мотнул головой. – Вера ведь не осознанное решение, правда? Это что-то такое, что, как ты считаешь, у тебя есть или у тебя нет.

– Полагаю, что в этом ты прав.

– Потому-то я никогда не проповедую людям о грехе неверия, – сказал Джим. – И ты никогда не слышал, чтобы я называл неверующего грешником. По-моему, это совершенная бессмыслица.

Ройбен улыбнулся.

– Может быть, именно поэтому у людей иногда складывается ложное представление о тебе. Кто-то может счесть, что у тебя нет веры, хотя на самом деле она у тебя есть.

– Да такое случается довольно часто, – с кроткой улыбкой сказал Джим. – Но это не важно. Веровать можно очень и очень по-разному, согласен?

Довольно долго они сидели в молчании. Слишком уж много вопросов к брату было у Ройбена.

– Ты после этого слышал что-нибудь о Лоррейн? – спросил он в конце концов.

– Да.

Через год после выхода из Центра Бетти Форд я написал ей покаянное письмо. И не одно. Но все письма, отправленные по тому адресу, который она оставила в Беркли, возвращались ко мне. Тогда я попросил Саймона Оливера выяснить, живет ли она в Челтнеме и по этому ли адресу. У меня не могло быть никаких претензий к ней из-за того, что она возвращает мои письма. Я послал ей еще одно письмо, постаравшись написать его как можно искреннее. Писал о том, что глубоко скорблю о случившемся, что считаю себя виновным в убийстве, ибо то, что я сделал с ее ребенком, иначе не назовешь, что я очень боюсь, что нанес непоправимый вред ее здоровью и что она больше не сможет иметь детей. На это письмо я получил короткий, но, пожалуй, теплый ответ: с ней все хорошо, здоровье в порядке, не стоит беспокоиться. Ничего страшного ты мне не сделал, живи спокойно.

– Позднее, перед поступлением в семинарию, я еще раз написал ей – спросил, как у нее с деньгами, и сообщил, что собираюсь стать священником. Написал, что за минувшее время муки совести сделались только сильнее. Написал, как «Двенадцать шагов» и вера изменили мою жизнь. Чересчур подробно описал свои планы, мечты и вообще расхвастался. Сейчас я понимаю, что это было самолюбованием. Но в то же время письмо было покаянным. И она написала мне невероятный ответ. Просто немыслимый.

– То есть?

– Ты не поверишь, но она написала, что я в первый и последний раз за много лет подарил ей настоящее счастье. А дальше – о том, насколько несчастна она была до того, как я вошел в ее жизнь, что к тому дню, когда профессор Мейтленд ввел меня в свой дом, она уже утратила всякую надежду. И о том, что благодаря знакомству со мной ее жизнь целиком и полностью изменилась к лучшему. И что мне вовсе не стоило тревожиться из-за того, что я как-то повредил ее здоровью. Она написала, что уверена: из меня получится прекрасный священник. Что отыскать такое по-настоящему важное место в мире – дивно. Хорошо помню, что она употребила именно это слово – «дивно». А у нее и ее профессора все замечательно, писала она. И желала мне всего самого лучшего.

– Это, полагаю, должно было произвести впечатление на архиепископа, – сказал Ройбен.

– И, по правде говоря, произвело.

Джим коротко, невесело рассмеялся.

– Вот такой она была – Лоррейн. Всегда добра, всегда деликатна, всегда великодушна. Лоррейн была чудесной… – Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом продолжил: – Года два назад – не помню точную дату – мне на глаза попалась краткая заметка в «Нью-Йорк таймс» о смерти профессора. Надеюсь, Лоррейн вышла замуж еще раз. Я молюсь за это.

– По-моему, ты сделал все, что было в твоих силах, – сказал Ройбен.

– Она и этот несчастный младенец не выходят у меня из головы. Я очень часто думаю о том, что мог бы сделать для него. Хочу или не хочу, а думаю. Иногда я просто не в состоянии находиться рядом с детьми. И не желаю бывать там, где с ними предстоит встретиться. Я постоянно благодарю Всевышнего за то, что я служу в храме Святого Франциска в трущобах Тендерлойна и мне не приходится видеть на своих службах семьи с детьми. Но мысли о том, что должен был получить от меня этот младенец, не оставляют меня почти никогда.