Волки
Шрифт:
Баранников на полуслове оборвал свою бойкую скороговорочку, присел на стул против старика и с напряженной серьезностью, выжидательно воззрился в испещренное морщинами и фиолетовыми жилочками его лицо.
– …не знаю, понимаете ли вы в полной мере, что сотворил этот ужасный случай… кого мы утратили в Афанасии Трифоныче… Боже мой! – воскликнул Мировицкий со стоном. – Да если бы вправду существовала всевышняя воля и воля эта сказала мне – отдай свою жизнь, только чтобы продлились его дни, – вот вам мое искреннее слово: не стал бы колебаться ни мгновения!..
– А вы, простите, давно дружны с Афанасием Трифонычем? – как бы между прочим, из
– С двадцатых годов еще… Ведь он-то мне и направление всей жизни перевернул! Кем я был – смешно вспомнить! А знаете, на чем мы сошлись? Однажды он мне древние тексты принес, с церковнославянскими титлами. Вы, говорит, семинарию кончали – поясните-ка! Так наше общение и началось… Господи! – вздохнул он тяжело. – Подумать только: вчера еще мы с ним об этом нашем первом знакомстве вспоминали, к разговору пришлось… Товарищ Баранников! – устремил Мировицкий на Виктора взгляд, полный почти безумной тоски. – Это трудно понять, мало кто бывал в таком положении… Но вы должны понять, с чем я к вам пришел, что у меня вот здесь, – коснулся он рукою груди, – Ведь я себя форменным убийцею почитаю!
– Как же это понимать – форменным? Не наговариваете ли вы на себя, Евгений Алексеич? – с дружеской мягкостью спросил Баранников.
– Помилуйте, какой наговор! Ведь это же я во всем виноват – я Афанасия Трифоныча на замок-то запер!
Баранников сначала качнулся назад, затем тут же рывочком подвинулся на самый кончик стула, почти вплотную к Мировицкому.
Наступило недолгое оцепенение.
В позе Баранникова было что-то от стойки охотничьей собаки.
Костя даже подивился про себя: неужели это Виктор, тот самый флегматик, что всегда сидел на лекциях с рассеянным видом или почитывая потихоньку «Советский спорт», нередко хватал на экзаменах трояки, не слишком из-за этого огорчаясь, и более или менее ощутимо волновался только по поводу того, выйдет ли киевское «Динамо» в финал сезонного розыгрыша или киевлян обгонит какая-нибудь соперничающая команда…
– Зачем же вы заперли? – спросил Баранников без дыхания, сдавленным голосом, весь так и приготовленный услышать окончательное признание.
– Так мне Афанасий Трифоныч сам повелел. Слабость он вчерашним вечером чувствовал, невмочь ему было идти запирать за мною дверь. Вот он и приказал – навесить замочек на петли снаружи… Ну кто ж мог предполагать! Ах, боже мой, боже мой! Если бы у меня хоть какое предчувствие шевельнулось! Своею рукою обрек! По глупости, по легкомыслию своему… А не сделай я глупости этой, он бы, пожалуй, хоть сам-то спасся…
Слезы обильно покатились из глаз Мировицкого, закапали на измятый, давно уже требовавший стирки парусиновый пиджак.
– В каком же часу уходили вы от Афанасия Трифоныча?
Внешне Баранников, казалось, вполне поверил Мировицкому и вполне удовлетворился его объяснением.
– Поздненько. Что-то уже около полуночи. А как до жилища своего дотащился, как раз полночь и сравнялась…
– Неужто Афанасий Трифоныч так расхворался, что даже дверь запереть стало ему не по силам? Вроде бы ведь самочувствие его было не таким уж плохим…
– Старые недуги возродились. Сердчишко ослабло. В таком возрасте так: сегодня жив, а завтра на погост провожают… А вчерашним днем ему еще досталось баталию с родственниками держать, совсем она его подкосила.
– Слышал, слышал про это… Один из его родичей – Илья Николаич Мязин – с вами вместе
– Ну, не так чтоб уж вместе… Просто у одного и того же хозяина квартируем… Я комнатку в девять квадратных метров в верхней половине дома снимаю, а Илья Николаич в подвальной части помещается, с хозяевами. Угол ему там сдан, угловой жилец – по-старому сказать…
– Вы с ним часто общаетесь?
– Знакомство наше поверхностное. В Илье Николаиче… как бы это выразиться… мало есть такого, что могло бы к нему располагать…
– Значит, – сказал Баранников, собирая на лбу складки, – вы ушли от Мязина близ полуночи. Так? Дом был заперт вами на замок, ключ вы унесли с собою и войти внутрь, таким образом, уже никто не мог. Как вы полагаете – отчего же возник пожар?
– Теряюсь в догадках и не могу понять… Афанасий Трифоныч всегда был так осторожен… Дом деревянный, полон книг… холсты… По этой причине он изгнал из комнат все опасное в пожарном смысле: керосин, свечи, электронагревательные приборы… Он даже курить посетителям, как правило, запрещал, все из той же предосторожности – как бы не заронили искру… Уж он-то понимал, случись что – преогромная выйдет беда. Непоправимая!
– Что и говорить! – в тон Мировицкому согласился Баранников. Он так уже подладился под старика, так звучали его реплики, что теперь, казалось со стороны, он просто беседовал с ним, без всякой скрытой мысли. – Представляю, в какую сумму оценивалась одна только его библиотека! А еще картины! «Магдалина»! Скажите, это правда, что ее собирались купить для Эрмитажа и уже вели с Афанасием Трифонычем переговоры?
– Ах, товарищ Баранников! – простонал Мировицкий, как от сильной боли, прикрывая глаза ладонью. – При чем тут денежная стоимость! Да разве можно это в деньгах оценить? Можно ли означить в рублях и копейках ценность идеи, например? А сколько богатейших, уникальных идей находилось в проектах, в рукописях Афанасия Трифоныча! Вот вы упомянули «Магдалину»… Может быть, многие миллионы людей еще прошли бы с благоговением перед этим чудом… В каких цифрах можно измерить воздействие великого искусства на человеческие души? Казню себя беспощадно и буду казнить до конца дней своих, что не внял вчера просьбе Афанасия Трифоныча поберечь это сокровище у себя… А он так настойчиво предлагал! Будто в точности знал, что не пережить ему ночь. Предчувствия у него были…
– Говорите – знал? Предчувствия, говорите? – насторожился Баранников, сдвигаясь уже совсем на кончик стула. В волнении он машинально погладил голову, от движения руки на его макушке растрепался и встопорщился светлый хохолок – как бы наружный знак крайней озабоченности словами Мировицкого. – Чем же были вызваны эти его предчувствия?
– Не смогу вам объяснить, со мною он не поделился. А я, мелкомысленный олух, отнес их за счет болезненного его состояния. Даже посмеяться позволил над ними…
– А скажите-ка, дорогой Евгений Алексеич, – мягко перебивая, спросил Баранников, и притом так, как будто бы о не особенно важном, просто потому, что вдруг случайно пришло в голову. – Конечно, вся обстановка в доме Мязина известна вам до мелочей… Почему в его комнате оказался вот таких вот размеров камень?
– Камень?
– Да-да, вот такой, – изобразил еще раз руками Баранников. – Может, это экспонат какой-нибудь из коллекций Афанасия Трифоныча?
– Не припомню… – проговорил недоуменно Мировицкий. – В комнате, где он спал, не было никаких камней… Нет, не было! – сказал он уже совсем твердо.