Волкодав
Шрифт:
– Эх! – сказал Аптахар, когда души были должным образом помянуты и из флаги вытрясли последние капли. – Отец Храмн, чья премудрость сравнима только с длиной его… ну, в общем… Короче, он не велел топить мертвых в слезах. Я слышал, те, по ком много плачут, не могут вознестись: поди втащи с собой на небо лохань со слезами! Дайте-ка мне ее сюда, пятиструнную, Хегг ею подавись, поминать так поминать!
Аптахар пел гораздо хуже сына, оставшегося в Галираде, да и на арфе не играл, а скорее бренчал, громко, но без особого ладу. А уж песня, которой он разразился, иных заставила испуганно подскочить. Исполнять такое
Посланник Дунгорм в ужасе покосился на кнесинку, но государыня не остановила певца. Аптахар же со смаком перечислял племена и народы, жизнерадостно сравнивая девичьи достоинства и воспевая разнообразие утех:
А с мономатанскою девкою смуглой Как будто ложишься на жаркие угли…К середине песни вокруг костра начали украдкой хихикать.
– Про вас бы, мужиков, такую сложить, – буркнула Эртан. Рана не давала ей смеяться как следует.
– А ты займись! – посоветовал Аптахар. – Только сперва… каждого это самое, чтобы сравнивать. Хихиканье сменилось откровенным хохотом. Мангул вместе с мальчиком скромно примостились за спинами воинов, на самой границе освещенного круга. Маленькая женщина взяла на колени галирадские гусли: на них порвалась струна, и у раздосадованного игреца, как водится, не сыскалось нужной на смену. Мангул осторожно примеривалась к малознакомому инструменту, гладила пальцем струны и подносила к уху – слушала, как поет. Это не прошло незамеченным.
– А ты, похоже, толк смыслишь! – сказал сидевший поблизости длинноусый вельх. И торжествующе заорал: – Лекарка спеть хочет! Заклинания колдовские!.. Ребята, спасайся, сейчас присушит-приворожит!..
Женщина испуганно отшатнулась, а паренек взвился на ноги, стискивая кулаки. Кнесинка послала Лихобора:
– Приведи ее сюда.
Молодой телохранитель подошел к Мангул, перешагивая через ноги воинов.
– Пойдем, государыня зовет. Не бойся. А ты, малый, воевать погоди.
– Ты правда хочешь спеть для нас, добрая знахарка? – спросила кнесинка Елень, когда Мангул предстала перед ней, прижимая к груди гусли с болтающейся струной. – Ты умеешь?
Ответил мальчишка:
– Раньше моя приемная мать пела для людей, венценосная шаддаат. Нас за это кормили.
– Вот даже как? – удивилась кнесинка. – Значит, нам повезло. Спой что-нибудь, чего не слыхали в наших краях.
– Только околдовывать не вздумай, – хмыкнул Мал-Гона. – Все равно не получится.
Волкодав вытряс из потертой коробочки берестяную книжку, повернул ее к свету, раскрыл на четвертой странице и перестал слушать.
Мангул опустила голову и на несколько мгновений о чем-то задумалась. Потом села на пятки, как было принято у них в Саккареме. Гусли устроились у нее на левом колене. Устроились так естественно, словно всю свою жизнь оттуда не сходили.
– На моей родине, – сказала Мангул, – ученик певца, проходя Посвящение, должен сложить и спеть четыре песни.
– Госпожа моя, – осторожно, вполголоса, заметил Дунгорм. – Песня наемников, а теперь еще песня рабов! Стоит ли тебе осквернять свой слух песнями, сочиненными на каторге?
Мангул опять испуганно сжалась, а кнесинка мило улыбнулась посланнику.
– Дома я любила ухаживать за маленьким садиком, благородный Дунгорм. Да ты и сам его видел. И скажу тебе, на кустах, которые я подкармливала навозом, расцветали неплохие цветы. Люди низкого звания совсем не обязательно слагают низкие песни. К тому же я всегда могу приказать ей умолкнуть. Пой, знахарка.
Женщина склонилась над инструментом, и струны заговорили. Застонали. Заплакали человеческим голосом. Невозможно было поверить, что Мангул только сегодня впервые увидела гусли. Ратники, еще обсуждавшие разухабистую песенку Аптахара, умолкли, как по команде. Даже те, что обнимали тихо попискивавших девчонок, навострили уши и замерли.
При первых же аккордах Волкодав едва не выронил книжку из рук. По позвоночнику откуда-то из живота разбежался мороз. Подобного с ним не бывало уже очень давно. Он прирос к месту и понял, что на самом деле каторга кончилась вчера. Сегодня. Только что. А может, и вовсе не кончалась. Какое счастье, что на него никто не смотрел.
Он знал эту песню. Кажется, единственную, доподлинно родившуюся в Самоцветных горах. Если там пели, то рвали сердце чем-нибудь своим, принесенным из дому. Эта была одна, и в ней было все. Поколения рабов шлифовали ее, вышелушивали из ненужных слов, как драгоценный кристалл из пустой породы. Только тогда ее называли Песней Отчаяния. Почему она стала Песней Надежды ?…
Мангул вскинула голову, собираясь запеть, и венн напрягся всем телом, предчувствуя пытку.
Женщина запела. В первый миг он понял только одно: слова были другие.
О чем вы нам, вещие струны, споете? О славном герое, что в небо ушел. Он был, как и мы, человеком из плоти И крови горячей. Он чувствовал боль. Как мы, он годами не видел рассвета, Не видел ромашек на горном лугу, Чтоб кровью политые мог самоцветы Хозяин дороже продать на торгу…Вот тут Волкодава из холода мигом бросило в жар, да так, что на лбу выступил пот. Чтобы старинная Песнь Отчаяния в одночасье стала Песней Надежды, требовалось потрясение. Чудо. И, кажется, он даже догадывался, какое именно.