Волкодав
Шрифт:
Только подумать, что сейчас она билась бы в лапах гогочущих ублюдков. Или бесформенным комочком лежала где-нибудь в чулане, замученная до полусмерти…
– Чем здесь пахнет? – вдруг подал голос волшебник. – Такой знакомый запах…
Волкодав долго молчал, потом ответил:
– Черемуха цветет.
Вот уж чего ему совсем не хотелось, так это говорить. Вдобавок ко всему говорить было больно: помятые ребра невыносимо отзывались на каждое движение, на каждый вздох.
– Черемуха, – повторил волшебник и блаженно улыбнулся.
Девочка бросила обсыхать еще один орех и выбралась из воды:
– Нарвать тебе, господин?
– Что ты, – испугался слепой. – Она живая… пускай
Оба говорили по-веннски: волшебник – очень чисто, девочка – с сильным южным акцентом. Волкодава раздражала их болтовня. Он отвернулся, успев, впрочем, заметить, как девочка подсела к волшебнику, вытащила гребешок и принялась расчесывать и охорашивать его длиннющую бороду.
Вчера большой и сильный мужчина едва не остался на верную смерть в подземелье – ну как было не повиснуть с плачем у него на шее? Зато сегодня помощь и ласка требовались другому, и этот другой был, в отличие от него, разговорчив и добр.
– Волкодав прав, а Людоед – нет, – снова совсем неожиданно подал голос волшебник. Обращался он, кажется, к девочке, но Волкодав даже вздрогнул – сначала от удивления, потом от боли в боку:
– Что?..
Своего имени он им не называл, это уж точно.
– Ничего, – с непритворным удивлением ответил волшебник. – Прости, если я обидел тебя. Я вспомнил присловье твоего народа, кажется, единственное про Людоеда… Кто ты, юноша?
Этим словом Волкодава не назвал бы ни один зрячий. Интересно, что сказал бы волшебник, если бы мог видеть его шрамы, седину в волосах и сломанный нос. Отвечать не хотелось, и Волкодав промолчал. Но отвязаться от бывшего узника, вдосталь намолчавшегося в клетке, оказалось не так-то просто.
– Сначала, – продолжал тот, – я принял тебя за грабителя. Когда ты вернулся с девочкой, я решил было, что ты ее родственник. Но вы с ней из разных племен, и, по-моему, ты ей не жених. Прости мое любопытство, юноша, – кто ты?
Волкодав молча отвернулся. Чего бы он ни отдал за то, чтобы снова оказаться в одиночестве.
– Ну, а ты, дитя? – спросил волшебник. – Как тебя звать?
Волкодав прислушался.
– Ниилит, господин…
Волкодав решил про себя, что это имя удивительно ей подходило. Полевые колокольчики на закатном ветру: Ниилит…
– Откуда же ты?
– Из Саккарема, господин… Я сирота.
Такого не бывает, сказал себе Волкодав. Сирота – это когда совсем, никого нет, ни двухродных, ни трехродных, ни по отцу, ни по матери… когда вовсе некому заступиться.
– Мои родители умерли во время мора… да будет коротка их дорога и широк мост, – продолжала она тихо. – Дядя с тетей вырастили меня. Они были добры ко мне. Они хотели продать меня в жены соседу. Потом приехали торговцы рабынями, и меня продали им…
Племя Волкодава испокон веку считало саккаремцев распутным и бесчестным народом, совершенно недостойным щедрого солнца, богатой земли и прочих неумеренных благ, доставшихся им безо всякого на то права, не иначе как по недосмотру Богов. Но чтобы так!.. Чтобы свою плоть!.. Самое святое, что на свете есть!..
Давить надо такую родню.
– Ты хотела бы вернуться туда, Ниилит? – спросил волшебник.
– Нет, нет! – вырвалось у нее. – Я хочу быть с тобой, господин… и с тобой, господин. – Это относилось уже к Волкодаву, и его губы тронула кривая усмешка. – Да прольется дождь вам под ноги…
– Хорошенькие мы господа, – негромко засмеялся волшебник и тотчас поправился: – Я, по крайней мере. Мое имя Тилорн.
Волкодав сперва не поверил своим ушам, а потом понял, что от долгого сидения в клетке тот и вправду несколько тронулся. У самого Волкодава человеческого имени не было вообще, но даже и прозвища он нипочем не назвал
– Наверное, ты из Богов! Я слышал, они не боятся называть свои имена!
– Из Богов?.. – в незрячих глазах замерцали солнечные искры. – Нет, что ты. Я даже не волшебник, хотя так меня кое-кто и называет. Просто… моя вера учит, что к чистому грязь не липнет, даже если знать имя.
Вот ты со своей верой в клетку и угодил, хотел сказать ему Волкодав, но не сказал. Во-первых, чужая вера – слишком тонкая штука, трогать ее – греха не оберешься. Во-вторых, с Богами его собственного народа случались вещи похуже, чем с этим Тилорном. В-третьих, к Тилорну грязь, кажется, в самом деле не липла.
И, наконец, все это было ему, Волкодаву, попросту безразлично.
– А ты что, храброе сердечко? – продолжал Тилорн, почесывая жмурившемуся Мышу под подбородком, – Я бы вылечил тебе крыло. Надо только острый нож, иголку с шелковой ниткой да крепкого вина – продезинфицировать…
Тут уж равнодушие Волкодава улетучилось, как сдутый ветром туман:
– Что?..
– Продезинфицировать, – внятно повторил Тилорн. – Видишь ли, друг мой, инфекция – это зараза, которая попадает в раны и заставляет их воспаляться и гнить. Крепкое вино ее убивает. Стало быть, дезинфицировать – это…
– Я спрашиваю, в самом деле можешь или треплешься? – перебил Волкодав. – Ты же слепой. Да и он рехнется от боли, пока будешь шить!
Тилорн слегка пожал костлявыми плечами:
– Достань то, что требуется, и убедись сам. – И после некоторого раздумья со вздохом добавил: – А сейчас, юноша, не поможешь ли ты мне подняться? Ноги, увы, отказываются мне служить, а я… м-м-м… не хотел бы осквернять покрывало, которым меня столь заботливо обернули…
Волкодав нагнулся и взял его на руки, точно ребенка. Ребра ответили сумасшедшей болью, от которой перед глазами встали зеленые круги. Ладно, не в первый раз. И, видят Боги, не в последний. Волкодаву показалось, будто он медленно пробуждался от долгого, очень долгого сна. Ветер был теплым и в самом деле нес запах черемухи. Надо, чтобы Мыш снова летал. Надо купить крепкого вина и шелковых ниток. Надо приодеть девчонку Ниилит и раздобыть ей хоть какие-никакие бусы на шею. Хотя бы из крашеного стекла, которое коробейники усердно выдают за халисунские сапфиры. Да подкормить этого Тилорна, в чем душа держится…
Пустота, зиявшая впереди, постепенно заполнялась.
Он унес больного мудреца за кусты, помог выпрямиться и проворчал:
– Называй меня Волкодавом.
Отчего не ходить в походы, И на подвиги не пускаться, И не странствовать год за годом, Если есть куда возвращаться? Отчего не поставить парус, Открывая дальние страны, Если есть великая малость - Берег родины за туманом? Отчего не звенеть оружьем, Выясняя вопросы чести, Если знаешь: кому-то нужен, Кто-то ждет о тебе известий? А когда заросла тропинка И не будет конца разлуке, Вдруг потянет холодом в спину: «Для чего?..» И опустишь руки.