Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»
Шрифт:
Гневный и страшный, он разлепил веки, раскидал драгоценности и скелеты погубленных во имя его пленников, коими был усыпан, и полез на волю. Больше всего его состояние походило на мироощущение варварски разбуженного охотниками медведя-шатуна, готового крушить что ни попадя в отместку за бестолковое разрушение внутренней гармонии зверя.
Чингисхан тяжелым взором бессмертного оглядел окрестности. И вместо милого его сердцу степного простора, увидел джунгли. Он продрал глаза, но безобразие это не исчезло. Великий полководец припомнил, что,
Теперь небо было цвета раскаленного железа, земля покрыта противоестественной растительностью, а люди, мелькавшие там и тут, производили впечатление существ, утративших всякий смысл своего бытия. К тому же он явно различал в непосредственной близости присутствие ненавистного ему издревле китайского духа. И, похоже, вторжение врага некому было остановить.
«Значит, и Хана у них толкового нету, — понял воитель и сделал неутешительный вывод: — Царство мое вечное разворовали совсем. И иссякла в нем удаль богатырская. Позор какой!» После чего решил однозначно: «Пора наводить порядок, совсем мои народы-данники от рук отбились».
Грозно ступая по размякшей от жары земле, он подошел к краю обрывистого курганного склона и выдернул из камня вонзенное им некогда копье. До поры оно пребывало невидимым. Только самые продвинутые посвященные смутно различали его контуры. Теперь же, радуясь тому, что снова оказалось в руках своего владыки, хищное орудие смерти и одновременно — символ непререкаемой власти, ослепительно сверкнуло многовековой сталью своего наконечника. А Чингисхан, расправив плечи, прокричал на всю окрестную вселенную исконный воинский клич монголов: «Уррраааа!»
Нет, Палач смеялся вовсе не по причине внезапного умопомешательства. Оно могло, конечно, запросто постигнуть человека в его обстоятельствах. Только он был уже не вполне человек. И именно поэтому его до крайности веселили беззаконные и нелепые посягательства людей на недоступное им величие. Ну а пафосный вид Генриха, облаченного к тому же на этот раз в ритуальный костюм из перьев, доставленный Доном Хуаном из глубин, был воистину уморителен.
— Эко тебя тряхануло-то, Гарик, — крикнул Палач, легко (с помощью Грозного Ангела, разумеется) стряхивая с себя индейских колдунов и их подручных.
Генрих же при виде учителя буквально лишился дара речи. И вдруг сам осознал бестолковость происходящего. И снова во весь рост встал страшный вопрос: во имя чего все это?
Внутренняя борьба, вспыхнувшая в душе террориста с небывалой силой, не ускользнула, разумеется, от внимания Дона Хуана. И он решил немедленно и радикально устранить того, кто ее спровоцировал, а заодно в очередной раз продемонстрировать свое и Уицилопочтли могущество. Старый брухо встал в самую агрессивную и эффективную магическую стойку и принялся насылать на пришельца
Палач, однако, нарочито проигнорировав эти манипуляции, размашисто перекрестился и пробил Дону Хуану мавашу в висок. Колдун рухнул лицом вниз, пару раз дернулся и затих. Замерли и все вокруг — прочие индейцы, покалеченные Федором и нетронутые; мужики из племени-победителя и мужики недопринесенные в жертву. И даже Фриц, по своему обыкновению барражировавший в своей летающей «тарелке» над всем происходящим, остолбенел, не веря своим повидавшим виды глазам. Еще бы, вот так вот просто, без затей только что был повержен самый что ни на есть доверенный представитель могущественных и страшных атлантов.
— Ну, я попал, — подавленно прошептал Генрих. Слишком уж наглядно и неоспоримо ему была продемонстрирована беспонтовость Уицилопочтли и его земных служителей.
— Да уж, развели тебя, как кролика. Ну, да ладно, брателло, — похлопал его по плечу Палач, — ничто не потеряно, пока не потеряно все. Вижу, понял ты, в какое дерьмо вляпался, а значит, и отмыться от него сумеешь.
— Я же ради национального пробуждения… — как бы извиняясь, сообщил Генрих.
— Так, ясный перец, что не просто так, — согласился Федор. Но при этом уточнил: — А оно ради чего?
— Ради Руси новой, в которой никому для братьев по крови ничего своего жалко не будет, даже крови, — пояснил жрец-террорист.
— Ну, в целом правильно, — согласился Палач и тут же внес поправку: — Только не к тому, к кому надо, ты за помощью обратился. Есть, брат, только один Бог, который вот, как ты говоришь, крови своей не пожалел и ничего взамен не потребовал. И ею, кровью, за право свое быть Богом заплатил.
Тут Генриха реально и прорубило. То есть случилось с ним резкое и необратимое просветление, созревавшее в потайных закоулках его отчаянного сердца не первый год. Он упал перед учителем на колени, и слезы, вкус которых беспощадный боец позабыл в незапамятные для него самого времена, хлынули сами собой.
— Енто ничаво, — заметил с юмором Палач, — слезы искупления — дело нужное. Только этого маловато будет. Не Атлантиду, дурья башка, Китеж пора со дна поднимать…
Фриц пришел в себя слишком поздно. И хотя оцепенение его длилось всего каких-то три минуты (ровно столько длился судьбоносный для человечества разговор Палача с Генрихом), их оказалось достаточно, чтобы навеки погубить мечту арийцев-лунатиков и подземных атлантов о тотальном господстве.
Когда пирамиду, на ступенях которой только что совершенно необъяснимым образом (Фрицу прекрасно было ведомо могущество старого брухо) был загашен Дон Хуан, заволокло невесть откуда взявшимся дымом, космический рейнджер понял — надо срочно снижаться и разбираться в ситуации на месте. «Тарелка» рухнула в серую пелену и, примостившись на одном из уступов культового сооружения, высадила из своих недр нацистский десант.